греческое государство ницше о чем
Греческое государство ницше о чем
Фридрих Ницше Греческое государство
Предисловие к ненаписанной книге (1871)
Мы, люди новых времен, считаем нашим преимуществом перед греками два понятия, которые как будто служат утешением миру, держащему себя совершенно по-рабски и при этом боязливо избегающему слова “раб”: мы говорим о “достоинстве человека” и о ” достоинстве труда”. Все мучается из-за того, чтобы жалко прожить жалкую жизнь; эта ужасная потребность ведет к изнурительному труду, и вот на него соблазненный “волею” человек (или, вернее, человеческий интеллект) при случае смотрит с восхищением как на нечто полное достоинства. Но для того, чтобы труд мог требовать себе почетных титулов, необходимо, прежде всего, чтобы само существование, для которого он является мучительным средством, имело бы больше ценности и достоинства, чем это до сих пор было раскрыто в серьезных философиях и религиях. Что должны мы находить в рабочей нужде всех миллионов людей, как не стремление существовать во что бы то ни стало, то же всемогущее стремление, в силу которого и чахнущие растения запускают свои корни в каменистую почву!
Из этой отчаянной борьбы за существование могут выплыть лишь единичные личности, которые тотчас же займутся благородными призраками художественной культуры, чтобы только не впасть в пессимизм, которого природа гнушается как своего прямого отрицания. В новейшем мире, который, если сравнить его с греческим, создает большей частью лишь уродов и кентавров, в котором единичный человек, подобно сказочному существу во вступлении к горациевой поэтике, весь пестро составлен из разнородных лоскутков, – в этом мире страстность борьбы за существование и потребность искусства сказываются часто на одном и том же человеке, а из этого неестественного слияния родилась нужда оправдать и освятить перед потребностью искусства ту первую страстность. Вот почему верят в “достоинство человека” и “достоинство труда”.
Греки не нуждаются а подобных галлюцинациях понятий, они высказываются с устрашающей откровенностью, что труд есть позор, а более скрытая и реже высказывающаяся, но повсюду живая мудрость прибавляла, что и человеческое существо – позорное, жалкое нечто, “сон тени”. Труд является позором, потому что бытие не имеет ценности само по себе; но если это бытие заблестит в заманчивом украшении художественных иллюзий и будет казаться действительно имеющим ценность само по себе – то и тогда положение, что труд есть позор, удерживает свое значение, и именно в сознании невозможности, чтобы человек, борющийся за простое продолжение жизни, мог бы быть художником. В новейшее время общие представления определяет не нуждающейся в искусстве человек, а раб: и как таковой, согласно своей натуре, он должен обозначать все отношения обманными именами, чтобы была возможность жить. Такие призраки, как достоинство человека, достоинство труда, являются убогим созданием скрывающегося самим перед собой рабства. Жалкое время, когда раб нуждается в таких понятиях, когда его подстрекают к размышлению о себе и о внешнем мире. Несчастные соблазнители, плодом с дерева познания уничтожившие состояние невинности раба! Теперь он должен обнадеживать себя таким прозрачным обманам, как мнимым “общим равноправием”, или так называемыми “основными правами” человека, как такового, или достоинством труда, – обманами, которые для каждого глубже мыслящего совершенно ясны.
Он ведь не должен понять, на какой ступени и на какой высоте можно еще говорить о достоинстве человека и труда: а именно там, где индивид уже перерастает и уже не вынужден рождать и работать в пользу продолжения своей индивидуальной жизни.
Теперь у нас есть общее понятие, под которое мы можем подвести ощущения греков относительно труда и рабства. И то, и другое было для них необходимым позором, перед котором испытываешь стыд, позором и необходимостью в то же время В этом чувстве стыда скрывается бессознательное убеждение, что настоящая цель нуждается в тех предположениях, но что в этой нужде и заключается устрашающее и хищническое естество сфинкса, именуемого природой, – того сфинкса, который так красиво обнаруживает нашим взорам свое девичье тело в виде прославления художественно-свободной культурной жизни. Образование, которое в сущности говоря, и есть настоящая потребность искусства, покоится на ужасном основании; и оно дает о себе знать в неясном ощущении стыда.
Для того чтобы была широкая, глубокая и плодородная почва для художественного развития, громадное большинство, находящее в услужении у меньшинства, сверх меры своей индивидуальной потребности, должно быть рабски подчинено жизненной нужде. За их счет, благодаря избытку их работы, тот привилегированный класс освобождается от борьбы за существование, чтобы породить и удовлетворить мир новых потребностей.
Вследствие этого мы должны, скрепя сердце, выставить жестоко звучащую истину, что рабство принадлежит к сущности культуры: правда, это – истина, не оставляющая никакого сомнения абсолютной ценности существования. Она – тот коршун, что гложет печень у прометеевского ревнителя культуры. Страдание и без того уже тяжко живущих людей должно быть еще усиленно, чтобы сделать возможным созидание художественного мира небольшому числу олимпийцев. В этом – источник той злобы, которую коммунисты и социалисты и их бледные потомки, белая раса “либералов”,питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности. Если б культура действительно зависела от произвола народа, если б здесь не действовали силы, являющиеся для единичного лица законом и преградой, – тогда презрение к культуре, прославление бедности духа, иконоборческое уничтожение прав искусства было бы чем-то большим, нежели восстанием угнетенной массы против единичных трутней; это было бы криком сострадания, который повалил бы стены культуры; стремление к справедливости, к равномерности страдания затопило бы все другие представления. Действительно, чрезмерная степень сострадания на некоторое время подтачивала, ломала то тут, то там плотины культурной жизни; радуга сострадающей любви и мира появилась с первой зарей христианства, и при ее свете был рожден прекраснейший ее плод, Евангелие от Иоанна. Но есть примеры, что могучие религии в течении долгих периодов обрекают на окаменелость известные стадии культуры и неумолимым серпом обрезают все, что еще сильно и хочет продолжать расти. Не надо забывать одного: та же самая жестокость, которую мы находим в основе каждой культуры, лежит в сущности каждой могучей религии и вообще во всей злой природе власти; так что нам должно быть понятно, что и культура с ее призывом к свободе или по крайней мере к справедливости разбивает чересчур высоко воздвигнутое строение религиозных требований. То, что хочет или, вернее, должно жить при этом ужасном положении вещей, является в основе своего существа отпечатком изначального страдания и изначального противоречия; значит, земному органу наших глаз оно должно представиться как ненасытная жажда бытия и вечное противоречие с самим собой в форме времени, то есть как становление. Каждое мгновение пожирает предшествовавшее мгновение; каждое рождение является смертью бесчисленных существ; рождать, жить и убивать – одно. Вот почему мы можем сравнивать блестящую культуру с обагренным кровью победителем, который в своем триумфальном шествии волочит привязанных к его колеснице побежденных как рабов: какая-то благодетельная сила, кажется, ослепила им глаза, и они, чуть не раздавленные колесами колесницы, все еще кричат: Достоинство труда! Достоинство человека!” Пышная Клеопатра, культура, постоянно бросает драгоценнейшие жемчужины в свой золотой бокал! Эти жемчужины – слезы сострадания к рабам и страдания рабов.
Из изнеженности новейшего человека, а не из истинной и глубокой жалости к тем страданиям родились чудовищные социальные нужды настоящего времени, и если верно, что греки погибли вследствие рабства, то еще вернее то, что мы погибнем вследствие отсутствия рабства – того рабства, которое ни первоначальному христианству, ни германству не казалось не только недостойным, но даже и предосудительным Как трогателен в наших глазах образ средневекового подневольного человека с его внутренне сильными и нежными отношениями в правах и обычаях к высшему классу, с глубокой осмысленностью его узкого, но уютного существования – как трогателен он и вместе с тем как укоризнен!
Тот, кто не может думать без грусти о конфигурации общества, кто научился понимать как длящееся болезненное рождение того привилегированного культурного человека, в службе которому должно исчахнуть все остальное, – тот не будет обманут тем ложным блеском, которым наши современники окружили происхождение и значение государства. Чем именно может являться для нас государство, как не средством возникновения и продолжения только что описанного социального процесса? Как бы ни было сильно в отдельном человеке стремление к общению – только железные тиски государства могут сплотить друг с другом большие массы настолько, чтобы могло начаться то химическое разложение общества и образование его новой пирамидной надстройки. Но каково происхождение этой неожиданной власти государства, цель которой лежит так далеко вне рассудка и эгоизма единичной личности? Как произошел раб, слепой крот культуры? Греки проговорились об этом в своем правовом инстинкте, который и в здравой полноте цивилизации и гуманности не переставал возвещать из медных уст следующие слова: “Победителю принадлежит побежденный с женой, детьми, всем имуществом. Сила дает первое право, и нет права, которое в своей основе не являлось бы присвоением, узурпацией, насилием”. Здесь мы опять видим, с какой настойчивостью природа, чтобы создать общество, кует суровое орудие государства – именно того победителя с железной рукой, который не что другое, как объективация вышеупомянутого инстинкта. По неопределимой величине и могуществу таких завоевателей наблюдатель чувствует, что они являются лишь средством обнаруживающийся в них и тем не
Греческое государство ницше о чем
Публикуется по изданию ООО «Попурри», 2000
Мы, люди новых времен, считаем нашим преимуществом перед греками два понятия, которые как будто служат утешением миру, держащему себя совершенно по-рабски и при этом боязливо избегающему слова «раб»: мы говорим о «достоинстве человека» и о » достоинстве труда». Все мучается из-за того, чтобы жалко прожить жалкую жизнь; эта ужасная потребность ведет к изнурительному труду, и вот на него соблазненный «волею» человек (или, вернее, человеческий интеллект) при случае смотрит с восхищением как на нечто полное достоинства. Но для того, чтобы труд мог требовать себе почетных титулов, необходимо, прежде всего, чтобы само существование, для которого он является мучительным средством, имело бы больше ценности и достоинства, чем это до сих пор было раскрыто в серьезных философиях и религиях. Что должны мы находить в рабочей нужде всех миллионов людей, как не стремление существовать во что бы то ни стало, то же всемогущее стремление, в силу которого и чахнущие растения запускают свои корни в каменистую почву!
Он ведь не должен понять, на какой ступени и на какой высоте можно еще говорить о достоинстве человека и труда: а именно там, где индивид уже перерастает и уже не вынужден рождать и работать в пользу продолжения своей индивидуальной жизни.
Для того чтобы была широкая, глубокая и плодородная почва для художественного развития, громадное большинство, находящее в услужении у меньшинства, сверх меры своей индивидуальной потребности, должно быть рабски подчинено жизненной нужде. За их счет, благодаря избытку их работы, тот привилегированный класс освобождается от борьбы за существование, чтобы породить и удовлетворить мир новых потребностей.
При той таинственной связи, которую мы предполагаем между государством и искусством, политической страстью и художественным творчеством, полем битвы и произведением искусства, мы понимаем под государством, как сказано, лишь железные тиски, которые насильственно создают социальный процесс: в то время как без государства в естественном bellum omnium contra omnes общество в большей своей части и в не области семьи не может пустить корней.
Теперь, когда всюду образовались государства, стремление bellum omnium contra omnes время от времени концентрируется в страшных народных бурях и разряжается редкими, но зато более грозными ударами и молниями. Но в промежутках под сосредоточенным действием того bellum’а, направленного внутрь, обществу дается времени расти, зеленеть и, как только настанет несколько теплых дней, дать распустится блестящим цветам гения.
Тот, кто войну и ее орудие, военное сословие, будет рассматривать в их отношении к вышеописанной сущности государства, должен прийти к тому убеждению, что в войне и военном сословии мы имеем перед глазами образ или, вернее прообраз государства.
Греческое государство
Скачать книгу
О книге «Греческое государство»
Мы, люди новых времен, считаем нашим преимуществом перед греками два понятия, которые как будто служат утешением миру, держащему себя совершенно по-рабски и при этом боязливо избегающему слова «раб»: мы говорим о «достоинстве человека» и о » достоинстве труда». Все мучается из-за того, чтобы жалко прожить жалкую жизнь; эта ужасная потребность ведет к изнурительному труду, и вот на него соблазненный «волею» человек (или, вернее, человеческий интеллект) при случае смотрит с восхищением как на нечто полное достоинства. Но для того, чтобы труд мог требовать себе почетных титулов, необходимо, прежде всего, чтобы само существование, для которого он является мучительным средством, имело бы больше ценности и достоинства, чем это до сих пор было раскрыто в серьезных философиях и религиях. Что должны мы находить в рабочей нужде всех миллионов людей, как не стремление существовать во что бы то ни стало, то же всемогущее стремление, в силу которого и чахнущие растения запускают свои корни в каменистую почву!
Произведение относится к жанру История. Исторические науки, Старинная литература. Оно было опубликовано в 2000 году издательством Попурри. На нашем сайте можно скачать бесплатно книгу «Греческое государство» в формате epub, fb2 или читать онлайн. Рейтинг книги составляет 4 из 5. Здесь так же можно перед прочтением обратиться к отзывам читателей, уже знакомых с книгой, и узнать их мнение. В интернет-магазине нашего партнера вы можете купить и прочитать книгу в бумажном варианте.
Греческое государство
Предисловие к ненаписанной книге (1871)
Публикуется по изданию ООО “Попурри”, 2000
Мы, люди новых времен, считаем нашим преимуществом перед греками два понятия, которые как будто служат утешением миру, держащему себя совершенно по-рабски и при этом боязливо избегающему слова “раб”: мы говорим о “достоинстве человека” и о ” достоинстве труда”. Все мучается из-за того, чтобы жалко прожить жалкую жизнь; эта ужасная потребность ведет к изнурительному труду, и вот на него соблазненный “волею” человек (или, вернее, человеческий интеллект) при случае смотрит с восхищением как на нечто полное достоинства. Но для того, чтобы труд мог требовать себе почетных титулов, необходимо, прежде всего, чтобы само существование, для которого он является мучительным средством, имело бы больше ценности и достоинства, чем это до сих пор было раскрыто в серьезных философиях и религиях. Что должны мы находить в рабочей нужде всех миллионов людей, как не стремление существовать во что бы то ни стало, то же всемогущее стремление, в силу которого и чахнущие растения запускают свои корни в каменистую почву!
Он ведь не должен понять, на какой ступени и на какой высоте можно еще говорить о достоинстве человека и труда: а именно там, где индивид уже перерастает и уже не вынужден рождать и работать в пользу продолжения своей индивидуальной жизни.
Для того чтобы была широкая, глубокая и плодородная почва для художественного развития, громадное большинство, находящее в услужении у меньшинства, сверх меры своей индивидуальной потребности, должно быть рабски подчинено жизненной нужде. За их счет, благодаря избытку их работы, тот привилегированный класс освобождается от борьбы за существование, чтобы породить и удовлетворить мир новых потребностей.
Греческое государство ницше о чем
Мы, люди новых времен, считаем нашим преимуществом перед греками два понятия, которые как будто служат утешением миру, держащему себя совершенно по-рабски и при этом боязливо избегающему слова «раб»: мы говорим о «достоинстве человека» и о «достоинстве труда». Все маются, чтобы жалко продлить жалкую жизнь; эта ужасная нужда ведет к изнурительному труду, и вот на него-то соблазненный «волею» человек (или, вернее, человеческий интеллект) поглядывает как на нечто полное достоинства. Но для того, чтобы труд мог требовать себе почетных титулов, необходимо прежде всего, чтобы само существование, для которого он является мучительным средством, имело бы больше ценности и достоинства, чем это до сих пор было раскрыто в серьезных философиях и религиях. Что должны мы находить в рабочей нужде всех миллионов людей, как не стремление существовать во что бы то ни стало, то же всемогущее стремление, в силу которого и чахнущие растения запускают свои корни в каменистую почву!
Из этой отвратительной борьбы за существование могут вынырнуть лишь единичные личности, и они также тотчас займутся благородными иллюзиями художественной куль туры, лишь бы только не впасть в практический пессимизм, которого природа гнушается как настоящей противоестественности. В новейшем мире, который, если сравнить его с греческим, создает большей частью уродов и кентавров, в котором единичный человек, подобно сказочному существу во вступлении к Горациевой поэтике, весь пестро составлен из разнородных лоскутков, – в этом мире жажда борьбы за существование и потребности искусства проявляются подчас в одном и том же человеке, а из этого неестественного слияния рождается нужда оправдать и освятить перед лицом потребности в искусстве ту первую жажду. Поэтому и верят в «достоинство человека» и «достоинство труда».
Греки не нуждаются в подобных понятийных галлюцинациях, они высказываются с пугающей откровенностью, что труд есть позор, а более скрытая и реже высказывающаяся, но повсюду живая мудрость прибавляет, что и человеческое существо – позорное, жалкое нечто, «сон тени». Труд является позором, потому что бытие не имеет ценности само по себе; но если это бытие заблестит в заманчивом украшении художественных иллюзий и будет казаться действительно имеющим ценность само по себе, то и тогда положение, что труд есть позор, останется в силе, а именно – из-за сознания невозможности, чтобы человек, борющийся за простое выживание, мог бы быть художником. В новейшее время общие представления определяет не нуждающийся в искусстве человек, а раб: и как таковой, согласно своей натуре, он, чтобы жить, должен обозначать все отношения обманными именами. Такие призраки, как достоинство человека, достоинство труда, являются убогим созданием скрывающегося перед самим собой рабства. Жалкое время, когда раб нуждается в таких понятиях, когда его подстрекают к размышлению о себе и о внешнем мире! Несчастные соблазнители, плодом с дерева познания уничтожившие состояние невинности раба! Теперь он должен перебиваться со дня на день такой откровенной ложью, которую всякий более или менее глубокий взгляд распознает и во мнимом «общем равноправии», и в так называемых «основных правах человека» – человека как такового, – и в достоинстве труда. Он ведь не должен понять, на какой ступени и на какой высоте можно уже говорить о достоинстве человека и труда; а именно там, где индивид уже перерастает самого себя и не вынужден больше рождать и работать ради продолжения своей индивидуальной жизни.
И даже на этой высоте «труда» греками овладевает иногда чувство, похожее на стыд. Плутарх с древнегреческим инстинктом говорит, что благородный юноша, при виде Зевса в Олимпии или Геры в Аргосе, не почувствует желания быть самому Фидием или Поликлетом; и также не пожелает он быть Анакреонтом, Филетом или Архилохом, как бы он ни наслаждался их поэзией. Для греков художественное творчество подпадает под недостойное понятие труда, так же как и всякое ремесло. Но если в нем действует необоримая сила художественного стремления, тогда он должен творить и подчиниться той потребности труда. И как отец любуется красотой и талантом своего сына, но об акте его происхождения думает со стыдливым отвращением, так было и с греком. Радостное восхищение красотой не ослепляло его относительно ее происхождения, которое, как и всякое становление в природе, казалось ему властной потребностью, стремлением к бытию. То же чувство, с каким смотрят на процесс зачатия как на нечто стыдливо скрываемое, несмотря на то, что в нем человек служит цели более высокой, нежели цели индивидуального сохранения, – то же чувство окутывало возникновение великих художественных произведений, несмотря на то, что ими основывается высшая форма существования, подобно тому, как тот акт создает новое поколение. Стыд, стало быть, является там, где человек – не более как орудие волевых явлений, бесконечно больших, нежели он сам себе кажется в единичном образе индивида.
Теперь у нас есть общее понятие, под которое мы можем подвести ощущения греков относительно труда и рабства. И то и другое было для них необходимым позором, перед которым испытываешь стыд; позором и необходимостью в то же время. В этом чувстве стыда скрывается бессознательное убеждение, что для подлинной цели требовались именно эти предпосылки, но что в этой-то потребности и заключается устрашающее и хищническое естество сфинкса, именуемого природой, – того сфинкса, который так красиво простирает свое девическое тело в прославлениях художественно-свободной культурной жизни. Культура, которая по преимуществу и есть настоящая потребность искусства, покоится на ужасном основании: и оно дает себя знать в неясном ощущении стыда. Для того, чтобы была широкая, глубокая и плодородная почва для художественного развития, громадное большинство, находящееся в услужении у меньшинства, должно быть сверх меры своей индивидуальной потребности рабски подчинено жизненной нужде. За их счет, благодаря избытку их работы, тот привилегированный класс освобождается от борьбы за существование, чтобы породить и удовлетворить мир новых потребностей.
Вследствие этого мы должны, скрепя сердце, выставить жестоко звучащую истину, что рабство принадлежит к сущности культуры: разумеется, это – истина, не оставляющая никакого сомнения относительно абсолютной ценности существования. Она – тот коршун, что клюет печень у прометеевского ревнителя культуры. Нищета и без того уже тяжко живущих людей должна быть еще усилена, чтобы сделать возможным для небольшого числа олимпийцев созидание художественного мира. В этом – источник той злобы, которую коммунисты и социалисты, и их бледные потомки, белая раса «либералов», питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности. Если б культура действительно зависела от произвола народа, если б здесь не действовали неизбежные силы, являющиеся для индивида законом и преградой, – тогда презрение к культуре, прославление бедности духа, иконоборческое уничтожение прав искусства было бы чем-то большим, нежели восстанием угнетенной массы против единичных трутней: это было бы криком сострадания, который повалил бы стены культуры; стремление к справедливости, к равенству в страдании затопило бы все другие представления. Действительно, чрезмерная степень сострадания на некоторое время подтачивала, ломала то тут, то там плотины культурной жизни: радуга сострадающей любви и мира появилась с первой зарей хрис тианства, и при ее свете был рожден прекраснейший ее плод, – Евангелие от Иоанна. Но есть примеры, что могучие религии в течение долгих периодов обрекают на окаменелость известные стадии культуры и неумолимым серпом срезают все, что еще сильно и хочет продолжать расти. Не надо забывать одного: та же самая жестокость, которую мы находим в основе каждой культуры, лежит в сущности каждой могучей религии и вообще во всегда злой природе власти: так что нам столь же хорошо понятно, когда культура с призывом к свободе или, по крайней мере, к справедливости разбивает чересчур высоко воздвигнутый бастион религиозных требований. То, что хочет или, вернее, должно жить при этом ужасном положении вещей, является в основе своего существа отпечатком изначального страдания и изначального противоречия; значит, «земному и мирскому» органу нашего зрения оно должно представляться как ненасытная жажда бытия и вечное противоречие с самим собой в форме времени, то есть как становление. Каждое мгновение пожирает предшествующее; каждое рождение является смертью бесчисленных существ; зачинать, жить и убивать – одно. Вот почему мы можем сравнить блестящую культуру с обагренным кровью победителем, который в своем триумфальном шествии волочит привязанных к его колеснице побежденных, как рабов: какая-то благодетельная сила, кажется, ослепила им глаза, и они, чуть не раздавленные колесами, все еще кричат: «Достоинство труда!», «Достоинство человека!» Пышная Клеопатра, культура, постоянно бросает драгоценнейшие жемчужины в свой золотой бокал! Эти жемчужины – слезы сострадания к рабам и страданиям рабов. Из изнеженности современного человека, а не из истинной и глубокой жалости к тем страданиям родились чудовищные социальные нужды нашего времени, и если верно, что греки погибли вследствие рабства, – то еще вернее то, что мы погибнем вследствие нехватки рабства, того рабства, которое ни первоначальному христианству, ни германству не казалось не только недостойным, но даже и предосудительным. Как трогателен в наших глазах образ средневекового подневольного человека с его внутренне сильными и нежными отношениями в правах и обычаях к высшему классу, с глубокой осмысленностью его узкого, но уютного существования – как трогателен он и вместе с тем как укоризнен!
Тот, кто не может думать без грусти о конфигурации общества, кто научился понимать его как длящееся болезненное рождение того привилегированного культурного человека, в службе которому должно исчахнуть все остальное, – тот не будет больше обманываться тем ложным блеском, которым наши современники окружили происхождение и значение государства. Что именно может означать для нас государство, как не средство возникновения и продолжения только что описанного социального процесса? Как бы ни было сильно в отдельном человеке стремление к общению, только железные тиски государства могут сплотить друг с другом большие массы настолько, чтобы должно было начаться то химическое разделение общества и его новая пирамидальная перестройка. Но каково происхождение этой неожиданной мощи государства, цель которого лежит так далеко от их понимания и эгоизма единичной личности? Как произошел раб, слепой крот культуры? Греки проговорились об этом в своем правовом инстинкте, который и в здравой полноте их цивилизованности и гуманности не переставал возвещать из медных уст следующие слова: «Победителю принадлежит побежденный с женой, детьми, всем имуществом. Сила дает первое право, и нет права, которое в своей основе не являлось бы присвоением, узурпацией, насилием».
Здесь мы опять видим, с какой безжалостной настойчивостью природа, чтобы создать общество, кует суровое орудие государства – именно того завоевателя с железной рукой, который есть не что иное, как объективация вышеупомянутого инстинкта. По неопределимой величине и могуществу таких завоевателей наблюдатель чувствует, что они являются лишь средством раскрывающей себя в них и тем не менее скрытой от них цели. От них будто исходит магическая воля; так загадочно быстро примыкают к ним слабые силы, так чудесно превращаются они при неожиданном росте этой могучей лавины, под обаянием того творческого ядра, в небывалое дотоле соединение.
Греков же, ввиду исключительной солнечной высоты их искусства, мы уже a priori представляем себе как «политических людей самих по себе»; и действительно, история не знает другого примера такого ужасного разнуздания политического стремления, такого полного принесения в жертву инстинкту государственности всех других интересов – в крайнем случае можно сравнить и по тем же причинам выделить таким же титулом людей Ренессанса в Италии. Вышеупомянутое стремление у греков так обострено, что оно постоянно начинает свирепствовать против самого себя и вгрызается в собственную плоть. Кровавое соперничество города с городом, партии с партией, страсть к кровопролитию в маленьких войнах, достойный тигра триумф над телом низвергнутого врага, короче говоря, непрерывное возобновление троянских сцен борьбы и ужасов, в созерцание которых Гомер, как истый эллин, радостно погружается, – на что указывает это наивное варварство греческого государства, в чем его оправдание перед судом вечной справедливости? Гордо и спокойно выступает перед нами государство; оно ведет за руку прекрасную, цветущую женщину – греческое общество. За эту Елену вело оно ту войну – какой седобородый судья дерзнет его осудить?
1 война против всех (лат.).
Говоря о политическом мире эллинов, я не буду скрывать, в каких именно явлениях действительности я вижу для искусства и общества одинаково опасные вырождения политических начал. Если бы существовали люди, которые самим рождением были бы поставлены как бы вне народных и государственных инстинктов и которые, таким образом, считались бы с государством лишь постольку, поскольку бы оно касалось их личных интересов, то подобные люди неизбежно должны были бы представлять себе как последнюю государственную цель ненарушимое сосуществование больших политических совокупностей, в которых им самим будет предоставлено следовать собственным побуждениям, прежде всех и безо всяких ограничений. С этим представлением в голове они будут содействовать той политике, которая наиболее обеспечивает эти намерения; в то же время немыслимо, чтобы они, вопреки своим намерениям и как бы руководствуясь бессознательным инстинктом, приносили себя в жертву государственной тенденции, немыслимо, потому что им недостает именно этого инстинкта. Все остальные граждане государства находятся в неизвестности относительно того, чего добивается от них природа с ее инстинктом государственности, и поэтому повинуются слепо; только стоящие вне этого инстинкта знают, чего они хотят от государства и что государство может им дать. Вот почему совершенно неизбежно, что такие люди приобретают большое влияние в государстве; они могут смотреть на государство как средство, в то время как остальные, находящиеся под властью неосознанных намерений государства, сами являются лишь средством государственной цели. Идем далее. Чтобы наилучше использовать государство для своих корыстолюбивых целей, им необходимо прежде всего, чтобы государство совершенно избавилось от этих устрашающе непредсказуемых военных конвульсий; потому они совершенно сознательно домогаются такого положения, в котором война была бы невозможной. Для этого надо прежде всего, по возможности, ограничить и ослабить политические исключительные стремления и посредством создания больших, равновесящих блоков государств и их обоюдных гарантий довести благоприятный исход наступательной войны и войны вообще до полной невозможности; с другой же стороны, они стараются отнять у отдельных носителей власти решение вопроса войны и мира, чтобы иметь возможность апеллировать к эгоизму массы или к ее представителям; для этого им опять-таки необходимо постепенно разлагать монархические инстинкты народов. К этой цели они подходят при помощи всеобщего распространения либерально-оптимистического мировоззрения, имеющего свои корни в учениях французского просвещения и революции, следовательно, в совершенно не германской, а чисто романской, плоской и не метафизической философии. Я не могу не видеть в нынешнем господстве национального движения и одновременном распространении всеобщего избирательного права прежде всего влияние страха войны. Я не могу не заметить за кулисой этих движений, как действительно боящихся, тех международных безродных финансовых отшельников, которые, при естественном отсутствии у них инстинкта государственности, научились злоупотреблять политикой как инструментом биржи, а государством и обществом – как средством своего обогащения. Единственным противоядием против этого опасного отклонения государственной тенденции к денежной является война и только война: в ее возбуждениях станет, по крайней мере, ясно, что государство не основано на страхе перед демоном войны, как убежище для эгоистичных одиночек, но в любви к родине и государям рождает этический порыв, указующий на его гораздо более высокое назначение. И если я указываю на это использование революционных мыслей для выгод корыстолюбивой внегосударственной денежной аристократии как на опасное свойство политической действительности; если я понимаю огромное распространение либерального оптимизма как результат попавшего в странные руки современного финансового хозяйства и признаю, что все зло, присутствующее в состояниях социума, наряду с неизбежным упадком искусств, либо выросло из того корня, либо срослось с ним, – то пусть простят мне при случае мое прославление войны. Страшно звенит ее серебряный лук: и хотя она и шествует подобно ночи, все же она – Аполлон, настоящий бог освящения и очищения государства. Но сперва, как говорится в начале Илиады, он пускает свои стрелы в мулов и собак, затем же попадает в людей; и всюду пылают костры с телами. Этим высказано, что война для государства – такая же необходимость, как раб для общества; и кто мог бы отрешиться от этого знания, честно спросив себя о причинах недостижимого греческого художественного совершенства?
Тот, кто будет рассматривать войну и ее орудие, военное сословие, в их отношении к вышеописанной сущности государства, – должен прийти к тому убеждению, что в войне и военном сословии нашему взору является образ или, вернее, прообраз государства. Тут мы видим, как результат той военной тенденции, – непосредственное разделение и распределение хаотической массы на военные касты, из которых поднимается пирамидально, на самом широком подневольном нижнем слое, строение «военного общества». Бессознательная цель всего движения подчиняет под свое ярмо каждого частного человека, и даже в самых разнородных натурах производит как бы химическое претворение их свойств, дабы они пришли в сродство с той целью. По высшим кастам уже в большей степени чувствуется то, что заключено в сущности этого внутреннего процесса, а именно – рождение военного гения, которого мы признали за первоначального основателя государства. На многих государствах, например на Ликурговом государственном устройстве Спарты, можно ясно видеть отпечаток основной идеи государства, рождение военного гения. Представим себе теперь первобытное военное государство в самом живом, бодром состоянии, за его настоящей «работой», и пусть вся техника войны предстанет перед нашими глазами; тогда мы не сможем удержаться от вопроса относительно всосанных нами отовсюду понятий о «достоинстве человека», о «достоинстве труда». А именно: согласуется ли с понятием «достоинство» труд, имеющий своей целью уничтожение «достойных» людей, а также подходит ли это понятие к человеку, которому поручен этот «достойный» труд, или же в этой военной задаче государства эти понятия взаимно уничтожаются как взаимно противоречащие? Я бы думал, что воинственный человек является лишь орудием для военного гения, а его труд – опять же средством для того же гения; и ему не как абсолютному человеку и не-гению, но как орудию гения, который может пожелать и его уничтожения как средства военно-художественного творения, может быть присвоена некоторая степень достоинства, а именно, он удостаивается быть орудием гения. Но то, что здесь было показано на единичном примере, имеет значение и в общем: каждый человек, со всей его деятельностью, имеет лишь постольку достоинства, поскольку он сознательно или бессознательно является орудием гения, из чего можно вывести этическое последствие, что «человек сам по себе», абсолютный человек, не обладает ни достоинством, ни правами, ни обязанностями: лишь как полностью детерминированное, служащее бессознательным целям существо человек может оправдать свое существование.
После таких соображений совершенное государство Платона представляется чем-то гораздо большим, нежели это думают даже самые горячие из его поклонников, – уж не говоря о той улыбке превосходства, с которой наши «исторически образованные» люди любят отвергать подобные произведения древности. Настоящая цель государства – олимпийское существование и постоянно возобновляемое зачатие и подготовка гения, по отношению к которому все остальное является лишь орудием, вспомогательным средством и подспорьем, способом, – здесь найдена посредством творческой интуиции и изображена очень контрастно. Платон смотрел через ужасающе разрушенную герму тогдашней государственной жизни и открыл в ее ядре нечто и до сих пор божественное. Он верил, что можно извлечь этот божественный образ и что ужасная, варварски искаженная оболочка не относится к сущности государства; все усердие и благородство его политической страсти устремились на эту веру, на это желание – от этого пыла он сгорел. Изъян же, состоящий в том, что в своем совершенном государстве он поставил на вершину не гения в его общем смысле, а лишь гения знания и мудрости и что гениальных художников он вообще исключил из своего государства, – этот изъян был прямым следствием сократовского суждения об искусстве, которое Платон, в борьбе с самим собою, присвоил себе. Этот скорее внешний и почти случайный пробел не должен мешать нам признать в общей концепции платоновского государства чудесный великий иероглиф глубокого и вечно требующего объяснения тайного учения о взаимосвязи государства и гения: то, что нам удалось угадать из этого тайного послания, мы высказали в этом предисловии.
КОММЕНТАРИЙ:
во вступлении к Горациевой поэтике. – См. Гораций, Наука поэзии, 1–5.
«сон тени». – См. Пиндар, Пифийские песни, VIII, 95.
Плутарх … говорит. – См. Сравнительные жизнеописания, Перикл, 2.
«земному … нашего зрения. – См. Гёте, Фауст, II, 11906.
Страшно звенит … с телами. – См. Гомер, Илиада, I, 47–52.