В ком страх увидеть бездну сильней чем страх в нее шагнуть
Украина
Я специально ничего не выделял, там много интересного.
Ночь Украины в блоге. «Но их бедой была победа. За ней открылась пустота»…
https://serfilatov.livejournal.com/1611128.html
Feb. 23rd, 2014 at 1:29 AM
Сергей Филатов
«Но их бедой была победа. За ней открылась пустота» — написал когда-то поэт Наум Коржавин.
Годы, десятилетия проходят, а суть жизни не меняется.
Завтра на Украине станет вопрос — а что, собственно, говоря, кушать.
И как, собственно говоря, решать вопрос о человеческом достоинстве под бандитским давлением?
Да, Украина оказалась после развала СССР под пятой воров, а теперь она — под пятой бандитов и фашистов.
Причем, если первые уже бегут из страны — у этих: где бабки, там и отечество.
То вторые — ребята конкретные: они внутри страны себе пропитание искать будут.
А где оказались массы «честных горожан», которые всегда «за всё хорошее против всего плохого»?
Там и оказались…
Как и в Каире в 2011-м, как и в Тунисе в 2011-м, как и в Белграде в 1999-м — списочек обманутых надежд за последние десятилетия складывается некороткий…
Ну, и ради чего всю эту кашу заварили?
Наум Коржавин
НАИВНОСТЬ.
(5 стихотворений)
Наивность!
Хватит умиленья!
Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви… А это тоже лень.
Куда спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!»
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может… Не умеет…
Куда — не знает… Но ведёт.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает
Вины за пролитую кровь.
Наивность взрослых — власть стихии.
Со здравым смыслом — нервный бой.
Прости меня. Прости, Россия,
За всё, что сделали с тобой.
За вдохновенные насилья,
За хитромудрых дураков.
За тех юнцов, что жить учили
Разумных, взрослых мужиков.
Учили зло, боясь провала.
При всех учили — днем с огнем.
По-агитаторски — словами.
И по-отечески — ремнем.
Во имя блага и свершенья
Надежд несбыточных Земли.
Во имя веры в положенья
Трех скучных книжек, что прочли.
Наивность? Может быть.
А, впрочем,
При чем тут качества ума?
Они наивны были очень, —
Врываясь с грохотом в дома.
Когда неслись, как злые ливни,
Врагам возможным смертью мстя,
Вполне наивны.
Так наивны,
Как немцы — десять лет спустя.
Да, там, на снежном новосельи,
Где в степь состав сгружал конвой.
Где с редким мужеством
терпели —
И детский плач, и женский вой.
Все для тебя. Гордись, отчизна.
Пойми, прости им эту прыть:
Идиотизм крестьянской жизни
Хотелось им искоренить.
Покончить силой — с древней властью
Вещей — чтоб выделить свою.
И с ней вести дорогой к счастью
Колонны в сомкнутом строю.
Им все мешало: снег и ветер,
Законы, разум, смех, весна,
Своя же совесть… Всё на свете.
Со всем на свете шла война.
Им ведом был — одним в России —
Счастливых дней чертеж простой.
Всей жизни план…
Но жизнь — стихия.
Срывала план. Ломала строй.
Рвалась из рук. Шла вкривь. Болела.
Но лозунг тот же был: «Даешь!»…
Ножами по живому телу
Они чертили свой чертеж.
Хоть на песке — а строя зданье.
Кто смел — тот прав.
Им неспроста
Казалось мелким состраданье.
Изменой долгу — доброта.
Не зря привыкли — в ожиданье
Своей несбывшейся судьбы
Считать
на верность испытаньем
Жестокость классовой борьбы.
Не мстить зову — довольно мстили.
Уймись, страна! Устройся, быт.
Мы все друг другу заплатили
За всё давно, —
и счёт закрыт.
Ну что с них взять —
с больных и старых.
Уж было всё на их веку.
Я с ними сам на тесных нарах
Делил баланду и тоску.
Они считали, что безвинны,
Что их судьба, — как с неба гром.
Но нет! Тому была причина
— Звалась: великий перелом.
Наум Моисеевич Коржавин – цитаты
Нау́м Моисе́евич Коржа́вин — русский поэт, прозаик, переводчик и драматург.
Мне без тебя так трудно жить,
А ты — ты дразнишь и тревожишь.
Ты мне не можешь заменить
Весь мир…
А кажется, что можешь.
Есть в мире у меня свое:
Дела, успехи и напасти.
Мне лишь тебя недостает
Для полного людского счастья.
Мне без тебя так трудно жить:
Все — неуютно, все — тревожит…
Ты мир не можешь заменить.
Но ведь и он тебя — не может.
Старинная песня.
Ей тысяча лет:
Он любит её,
А она его — нет.
Столетья сменяются,
Вьюги метут,
Различными думами
Люди живут.
Но так же упрямо
Во все времена
Его почему-то
Не любит она.
Не надо, мой милый, не сетуй
На то, что так быстро ушла.
Нежданная женщина эта
Дала тебе всё что смогла.
Ты долго тоскуешь на свете,
А всё же ещё не постиг,
Что молнии долго не светят,
Лишь вспыхивают на миг.
Наивность!
Хватит умиленья!
Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви. А это тоже лень.
Куда спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!»
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может. Не умеет.
Куда — не знает. Но ведёт.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает.
Каждый момент есть момент современности и момент вечности. Задача художника открыть в современности этот момент вечности.
Выбор — веку под стать.
Никуда тут не скрыться:
Драться — зло насаждать.
Сдаться — в зле раствориться.
Все для тебя. Гордись, отчизна.
Пойми, прости им эту прыть:
Идиотизм крестьянской жизни
Хотелось им искоренить.
Покончить силой — с древней властью
Вещей — чтоб выделить свою.
И с ней вести дорогой к счастью
Колонны в сомкнутом строю.
Не зря привыкли — в ожиданье
Своей несбывшейся судьбы
Считать
на верность испытаньем
Жестокость классовой борьбы.
Самое страшное — это инерция стиля.
Не с тем Господь нас в этот мир направил,
Чтоб мы прошли, ничем не дорожа.
Нет, пусть тут грязь, пускай соблазна много,
Здесь и Любви бывает торжество.
И только здесь дано постичь нам Бога
И заслужить прощение Его.
Наивность взрослых — власть стихии.
Со здравым смыслом — нервный бой.
Прости меня. Прости, Россия,
За всё, что сделали с тобой.
За вдохновенные насилья,
За хитромудрых дураков.
За тех юнцов, что жить учили
Разумных, взрослых мужиков.
Учили зло, боясь провала.
При всех учили — днем с огнем.
По-агитаторски — словами.
И по-отечески — ремнем.
Во имя блага и свершенья
Надежд несбыточных Земли.
Во имя веры в положенья
Трех скучных книжек, что прочли.
Но нет! Тому была причина
— Звалась: великий перелом.
Наум Коржавин
ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснешься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем.
Ты не верь,
что грядущее вскрикнет,
всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
да, бедняга, от века зачах».
Нету легких времен.
И в людскую врезается память
Только тот,
кто пронес эту тяжесть
на смертных плечах.
Мне молчать надоело.
Проходят тяжелые числа,
Страх тюрьмы и ошибок
И скрытая тайна причин.
Перепутано — все.
Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа
остается, как прежде,
один.
Вот такими словами
начать бы хорошую повесть,—
Из тоски отупенья
в широкую жизнь переход.
Да! Мы в Бога не верим,
но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
и не с нами умрет.
Если мелкие люди
ползут на поверхность
и давят,
Если шабаш из мелких страстей
называется страсть,
Лучше встать и сказать,
даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому,—
чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
что надо творить
для спасения века,
Не хочу оправданий,
снисхожденья к себе —
не прошу.
Чтобы жить и любить,
быть простым,
но простым человеком —
Я иду на тяжелый,
бессмысленный риск —
и пишу.
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
П. Коган
Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.
Наивность!
Хватит умиленья! Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви. А это тоже лень. Куда
спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!».
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может. Не умеет.
Куда — не знает. Но ведет.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает
Вины за пролитую кровь.
Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.
(Пародия на авторов некоторых исторических трудов)
Подавлял повсюду восстанья.
Но ты глубже был патриот.
И побором сверх всякой дани
Подготавливал ты восход.
Правда, ты об этом не думал.
Лишь умел копить да копить.
Но зато исторически-умным
За тебя был твой аппетит.
Так Лев бы зайцев всех доел,
Да околел.
Куда это ведёт, всем скоро стало ясно,
Бить зайцев запретили занапрасно.
Баллада об историческом недосыпе
(Жестокий романс по одноимённому произведению В.И. Ленина).
Два примечания.
От автора: Речь идёт не о реальном Герцене, к которому автор относится с благоговением и любовью, а только о герое упомянутой статьи.
И от читателя: Точно такое же понимание распространяется и на остальные мифологические персонажи романса, взятые из совковой пропаганды, включая и В.И. Ленина. Однако, смысл и пафос произведения со временем изменился… вообще на противоположный: реалии России превращают его в злободневную пародию на безмятежность «спящей красавицы».
Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло.
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,-
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.
И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним,- как в сладкое житье.
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.
Мы спать хотим. И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить.
Ах, декабристы. Не будите Герцена.
Нельзя в России никого будить.
1972
Для справедливости и полноты необходимо привести и другое произведение того же автора на ту же тему, однако, написанное им в молодости.
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
снегами,
На стоящие женщины
Не поедут за нами.
Уютный дом,
а за стеною вьюга,
И от нее
слышнее тишина.
Три дня не видно дорогого друга.
Два дня столица слухами полна.
И вдруг зовут.
В передней — пахнет стужей.
И он стоит,
в пушистый снег одет.
— Зачем вы здесь?
Входите же.
Бестужев.
И будто бы ждала —
«Прощай, Анет. »
Ты только вскрикнешь,
боль прервет дыханье,
Повиснешь на руках,
и — миг — туман.
И все прошло.
А руки — руки няни.
И в доме тишь,
а за окном — буран.
И станет ясно:
все непоправимо.
Над всем висит
и властвует беда.
Ушел прямой,
уверенный,
любимый,
И ничему не сбыться никогда.
И потекут часы
тяжелых буден.
Как страшно знать,
что это был конец.
При имени его,
веселом,—
будет
Креститься мать
и хмуриться отец.
И окружат тебя другие люди,
Пусть часто неплохие —
что с того?
Такой свободы
строгой
в них не будет,
Веселого
не будет ничего.
Их будет жалко,
но потом уныло
Тебе самой
наедине с судьбой.
Их той
тяжелой силой
придавило,
С которой он вступал,
как равный, в бой.
И будет шепот
в мягких воянах вальса.
Но где ж тот шепот,
чтобы заглушил
«Прощай, Анет. »
и холод,
что остался,
Ворвавшись в дверь,
когда он уходил.
Ты только через многие недели
Узнаешь приговор.
И станешь ты
В снах светлых видеть:
дальние метели,
Морозный воздух.
Ясность широты.
В кибитках,
шестернею запряженных,
Мимо родных,
заснеженных дубрав.
Вот в эти сны
ко многим
едут жены.
Они — вольны.
Любимым — нету прав,
Но ты — жива,
и ты живешь невольно.
Руки попросит милый граф-корнет.
Что ж! Сносный брак.
Отец и мать —
довольны.
И все равно «Прощай.
Прощай, Анет. ».
И будет жизнь.
И будет все как надо:
Довольство,
блеск,
круженье при дворе.
Но будет сниться:
снежная прохлада.
Просторный воздух.
сосны в серебре.
Наум Коржавин. Время дано: стихи поэмы. М.: Худож. лит., 1992.
(письмо из VI века в XX)
Гордость, мысль, красота — все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли, всем истина стала ясна.
Я последний язычник среди христиан Византии.
Я один не привык. Свою чашу я выпью до дна.
Я для вас ретроград. — То ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый дикарь с придунайских равнин.
Чушь! рабов не душил я — от них защищал я свободу.
И не с ними — со мной гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги. И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли, притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы, как стыдились, что есть еще рабство.
Как мой прадед сенатор скрывал христиан у себя.
В рабстве — равенство их, все — рабы, и никто не в обиде.
Всем подчищенных истин доступна равно простота.
Миром правит Любовь — и Любовью живут, — ненавидя.
Коль Христос есть Любовь, каждый час распиная Христа.
Нет, отнюдь не из тех я, кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах у низменной страсти в плену.
Все такие давно поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу. Все равно мы над бездной повисли.
Все равно мне конец, все равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник, смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, — сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну, но я не завидую им:
То, что вижу я, — вижу. И то, что я знаю, — я знаю.
Я последний язычник. Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой. А для всех еще раннее утро.
Но века — это миг. Я провижу дороги судьбы:
Все они превзойдут. Все в них будет: и жалость, и мудрость.
Но тогда, как меня, их потопчут другие рабы.
За чужие грехи и чужое отсутствие меры,
Все опять низводя до себя, дух свободы кляня:
Против старой Любви, ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства. тогда вы поймете меня.
Как хотелось мне жить, хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал, как я верил в людей до поры.
Я последний язычник среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний, кто видит, как гибнут миры.
В ком страх увидеть бездну сильней чем страх в нее шагнуть
НА СКОСЕ ВЕКА: СТИХИ И ПОЭМЫ
ЗДРАВОМЫСЛ, или ГОРЕ УМУ
— Постоим за веру православную! — едва не первые слова, которые я от него услыхал аж в 1959 году…
Если не считать того, что незадолго успел мельком с ним познакомиться в издательстве «Молодая гвардия», куда он по переводческим делам зашёл к Булату Окуджаве, поразив меня нетривиальным видом. «Кто это?» — спросил я заинтригованно, когда он отбыл, и Булат ответил — со значением, словно выдавая некую полутайну: «Очень интересный человек!»
Итак: «Постоим за веру православную!» — врывается этот полузнакомец в комнату «Литгазеты», где сижу и я, только-только туда перешедший. Оказалось, как раз за несколько дней перед тем «Литературке» удалось напечатать стихи столь неблагонадёжного автора. И по ним грубо грохнула «Комсомольская правда», в ту пору — дочернее подобие «Правды» взрослой, иной раз дававшее фору по части бдительности партийной маме. Для полулиберального органа, каковым была наша газета, это означало необходимость жалко оправдываться, для сочинителя неугодившего текста — длительное недопущение в печать. За что? За проблеск политического оппозиционерства? За «групповщину», как тогда именовали проявление личного вкуса, именно негрупповых взглядов? Нет, за другое. Вот за это:
И далее, вплоть до финала:
Хотя — передёргиваю; в том-то и дело. Тогда невозможна была заглавная буква в слове «Бог», и само оно было под подозрением. Финальные строки в печать не прошли, и мысль стихотворения скромно свелась к восхищению изысканной простотой гениального храма близ Суздаля: «Будто создана ты не зодчим, а самой землёй рождена». Только-то.
Тем не менее… «Так и видишь поэта, в молитвенном экстазе стоящего на коленях…» — глумилась официозная «Комсомолка», в годы хрущёвского погрома старинных храмов указывая «Литгазете» на идеологическую провинность. Заодно обвиняя поэта-еврея, ещё не вошедшего в лоно православия, — это случится, но позже, — в недопустимой склонности к оному.
Парадокс? Слово, мало подходящее к сути поэзии Наума Коржавина, чурающейся задорной игры, но на худой конец — да, допустим, что парадокс. Только спровоцированный не им. Или отчасти всё- таки им, вечно идущим не в ногу и невпопад?
1961 год. Всенародное ликование по поводу полёта Гагарина, — всенародное-то всенародное (что редкость — искреннее), а всё ж находящееся под приглядом. Скажем, когда наш с Коржавиным добрый знакомый, в ту пору студент, как он сам не без гордости вспоминает, «вывел свой факультет на демонстрацию в час полёта Гагарина», эта студенческая самодеятельность была воспринята университетским начальством как подобие простодушного диссидентства. Даром что этого понятия в ходу тогда ещё не было.
Поэт Коржавин не диссидентствовал (неважно, что после к нему накрепко прилепят этот ярлык). Он — сожалел:
Потому что увидит в самом полёте и в торжествах что-то вроде отвлекающего манёвра:
Вот это уж точно — не в ногу. «Не в струю». Не в строю. Это даже не самоволка, откуда возвращаются в строй, покорно принимая за миг свободы дисциплинарное взыскание.
Так оно и было всегда — «парадоксально», если экспериментально смириться с ненравящимся словом. Начиная с того, что посадили Коржавина аккурат в пору, когда он искал примирения со сталинской реальностью, вплоть до того, что его, рискну сказать, «русофила», «из русских перерусского», вытеснили в эмиграцию.
Вспоминаю, как в дни, когда это решилось бесповоротно, я, встретив Бориса Слуцкого, горько посетовал:
— Представляете, Эмка — и уезжает! А ведь более русского человека я просто не знаю.
— Да, — ответствовал Слуцкий с характерной своей интонацией, по обыкновению важной, — Эмка не только русский, но и советский. Даже более советский, чем Сталин.
«Так ли? — помнится, не сказал, но подумал я. — Сталин — вот уж кто никогда и не был советским, никакими коммунистическими иллюзиями и не думал обольщаться…»
Впору, кажется, удивиться. Как это умнейший человек (а в уме Коржавина не сомневаются и те, кто ставит в вину его поэзии «рассудочность» — но о ней, о такой «рассудочности», поговорим позже) будто бы — будто бы! — попадает впросак? А ежели так, то, возможно, как раз потому, что — умнейший? И значит ли это, что упрямо не сдающийся ум по природе своей располагает к наивности. Оставим — пока — вопрос без немедленного ответа.
Ко второй из своих книг (и первой, вышедшей уже там, в эмигрантском «Посеве» — год 1976) Коржавин сделал горькую приписку: его судьба — издавать не сборники, «нормально, по мере накопления стихов» приходящие к читателям, а «Избранное» за «Избранным».
Разумеется, такова и настоящая книга, итожащая шестьдесят (с лишним!) лет поэтического творчества, но слово «избранное» нуждается в уточнении.
Что избирает Коржавин? Лучшее, что написал? Пожалуй, удаётся, но не это решающий критерий. Во всяком случае — не единственный. Поэт с широтой, которая пуристу может показаться излишней, прощает себе молодому, как, впрочем, и зрелому…
Стоп. Прощает? Вот уж нет, наоборот, оголяет свои грехи и огрехи с безжалостностью (сильно явленной, кстати сказать, в замечательной автобиографической прозе «В соблазнах кровавой эпохи»). Ради того, чтобы прочертить путь.
И дело не только в стихах, где, допустим, явственна зачарованность Сталиным (зачарованность, правда, настолько своеобразная, что за них-то, как было сказано, автор угодил на Лубянку). Вот, к примеру, обаятельное стихотворение 1944 года «Гейне» — о «невыдержанном человеке», которого ненавидели Гогенцоллерны, ругали «любители догм и фраз», но…
Наум Моисеевич Коржавин
Наум Моисеевич Коржавин
Время драться. Но бой — невозможен.
Смысла нет. Пустота. Ничего.
Это — правда. Но будь осторожен:
Что-то длится… Что стоит всего.
Наум Моисеевич Коржавин
время дом человек, люди друзья, дружба
Наум Моисеевич Коржавин
Не надо, мой милый, не сетуй
На то, что так быстро ушла.
Нежданная женщина эта
Дала тебе всё что смогла.
Ты долго тоскуешь на свете,
А всё же ещё не постиг,
Что молнии долго не светят,
Лишь вспыхивают на миг.
Наум Моисеевич Коржавин
Наивность!
Хватит умиленья!
Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.
От равнодушия к потерям.
К любви. А это тоже лень.
Куда спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг — «вера, как гранит!»
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нем — идея,
Высокий долг вести вперед.
Ведет!
Не может. Не умеет.
Куда — не знает. Но ведёт.
Он даже сам не различает,
Где в нем корысть, а где — любовь.
Пусть так.
Но это не смягчает.
Наум Моисеевич Коржавин
Старинная песня.
Ей тысяча лет:
Он любит её,
А она его — нет.
Столетья сменяются,
Вьюги метут,
Различными думами
Люди живут.
Но так же упрямо
Во все времена
Его почему-то
Не любит она.