В первоначальном своем значении слово беллетрист есть тоже что литератор
Значение слова «беллетрист»
Источник (печатная версия): Словарь русского языка: В 4-х т. / РАН, Ин-т лингвистич. исследований; Под ред. А. П. Евгеньевой. — 4-е изд., стер. — М.: Рус. яз.; Полиграфресурсы, 1999; (электронная версия): Фундаментальная электронная библиотека
БЕЛЛЕТРИ’СТ [еле], а, м. Автор беллетристических произведений.
Источник: «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова (1935-1940); (электронная версия): Фундаментальная электронная библиотека
беллетри́ст
1. писатель, занимающийся художественной повествовательной литературой; автор беллетристических произведений (часто — для лёгкого чтения) ◆ Жаль, Андрей Яковлевич, что вы но знаете иностранных языков, а то бы я попросил вас заглянуть во французский академический словарь, и вы увидели бы тогда, что слово «belles lettres», от которого состряпали беллетристику, значит всё то же, что наше слово изящная словесность. Преобразователи русского языка не ограничились, однако ж, этой переделкою, они сочинили ещё слово беллетрист, которое не может даже похвастаться и своим иноземным происхождением, потому что у французов нет слова un homme de belles lettres, а есть только un homme de lettres — по-русски словесник, да ещё слово un homme lettre, то есть человек умный. М. Н. Загоскин, «Москва и москвичи», 1842—1850 г. (цитата из НКРЯ)
Делаем Карту слов лучше вместе
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать Карту слов. Я отлично умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: правдоискатель — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Что такое беллетристика
Здравствуйте, уважаемые читатели блога KtoNaNovenkogo.ru. Нередко в текстах, посвящённых творчеству того или иного автора, мы сталкиваемся с такими фразами, как «беллетристическая манера письма», «жанры беллетристики», «блестящий беллетрист».
При этом иногда термин употребляется в нейтральном, а иногда – в несколько сниженном, снисходительном контексте. Попробуем разобраться во всех его значениях.
Беллетристика — это.
Беллетристика – это произведения художественной литературы, написанные преимущественно в прозаическом жанре. Слово происходит от французского выражения «belles lettres», что означает «изящная словесность».
Изначально оно возникло из противопоставления текстов, написанных в художественном стиле, текстам научным и публицистическим. Можно сказать, что понятие имело жанрово-родовое значение.
В 19 веке в России у термина появился второй, узко стилистический, оценочный оттенок смысла, закрепившийся в современном литературоведческом обиходе.
Сегодня беллетристикой называются произведения для лёгкого, не требующего особых интеллектуальных усилий чтения.
Это ещё не бульварная, но уже не высокая литература. Не литература больших идей, но и не романы-однодневки.
Чётко определить отличительные особенности беллетристического произведения довольно непросто, они подвижны. И всё-таки попытаемся обозначить хотя бы некоторые его признаки.
Как опознать беллетристику
Пожалуй, главное отличие беллетристики от художественной литературы высшей пробы, — ориентированность на коммерческий успех.
Отсюда, как следствие, вытекают следующие признаки:
Как вы понимаете, погружаясь в произведение беллетриста, читатель находит всё, что может удовлетворить его потребности:
Не всегда всё выглядит столь однозначно. Талантливый автор, глубоко осознающий свою роль в отведённом ему пространстве и времени, не боится затрагивать по-настоящему больные вопросы эпохи, и обращается к ним отнюдь не потому, что прогнозирует коммерческий успех.
Писатели-беллетристы
Не стоит думать, что писать беллетристику (во втором значении термина) проще, чем литературу больших идей.
Беллетрист должен уметь считывать потребности своего поколения читателей, находить универсальные образы, объединяющие всех и отзывающиеся в каждом сердце.
Например, живые характеры четырёх мушкетёров и удачно найденная расстановка противоборствующих фигур на много лет сделали знаменитый «исторический» роман А.Дюма бестселлером, а «Метро» Д.Глуховского буквально потрясло российское читающее сообщество достоверностью своевременно найденного художественного пространства.
В какой-то мере беллетристами были выдающиеся писатели Вальтер Скотт, отец и сын Дюма, Фенимор Купер и Майн Рид, Артур Конан Дойль и Агата Кристи.
Можно причислить к этому ряду таких непохожих друг на друга, но во многом определивших массовое сознание последних десятилетий Стивена Кинга, Паоло Коэльо, Джоан Роулинг.
Среди современных соотечественников беллетристами назовём следующих авторов:
Список можно продолжать сообразно собственному вкусу.
Повторимся: беллетристика – не бульварная литература, она качественна и вполне пригодна для серьёзного чтения, но чем-то она напоминает общественный пляж на популярном курорте — место есть для всех, но кое-где тесновато, кое-где мелковато, а кое-где и просто грязновато.
Кому хочется глубины и чистоты – добро пожаловать в открытое море, большую литературу!
Удачи вам! До скорых встреч на страницах блога KtoNaNovenkogo.ru
Эта статья относится к рубрикам:
Комментарии и отзывы (2)
То, что беллетристика обращается к острым социальным вопросам совсем не плохо, это помогает увеличить аудиторию, которая задумывается хотя бы об их существовании.
К беллетристике многие относятся снисходительно, хотя такая литература часто может донести до читателя больше, чем любой научный труд.
Беллетрист-криминалист. Роман о писателе Александре Шкляревском
Писателя Александра Шкляревского называли отцом русского детектива и мастером уголовщины. Но он не только писал о преступлениях – он их раскрывал, будучи судебным следователем. А еще он был учителем, журналистом, знал многих великих современников. Один из них – Достоевский. Из-за чего они поссорились со Шкляревским? И какое отношение имел Достоевский к громкому убийству в петербургском отеле? Об этом и о многом другом – в романе «Беллетрист-криминалист».
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Беллетрист-криминалист. Роман о писателе Александре Шкляревском предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Какое-то время после того как был принужден уйти из писарей, я прохлаждался без места — и, соответственно, без внесения своей лепты в семейное благосостояние. Естественно, отца не могло порадовать такое положение вещей, и он придумал, как мою судьбу устроить и свою облегчить.
— Хватит тебе бить баклуши, — сказал он однажды. — Пойдешь по моим стопам.
«Пойдешь по моим стопам»? Слишком громко звучало для учителя с копеечным заработком. Я даже усмехнулся.
— Это учительствовать, что ли? — спросил я, не до конца веря, что это не шутка.
— Учительствовать! — подтвердил отец вполне серьезно. — Был бы ты, Сашка, царский сын — царствовал бы, генеральский — генеральствовал бы. А уж коли родился сыном учителя, то одна тебе дорога — тоже в учителя. Чай, неспроста у тебя в писарях не вышло — жизнь подсказала, что ты не тем занялся.
— Но вы же сами мне в писари идти присоветовали! — возмутился я.
— Да, сам, — согласился отец. — Что ж, признаю свою ошибку. Но теперь ошибки быть не может. Кесарю — кесарево.
Как известно, звание приходского учителя может при небольшой подготовке получить любой желающий, начиная с семнадцатилетнего возраста. Что ж, мне как раз к тому времени исполнилось семнадцать. Дело оставалось за малым — выдержать испытание.
Экзамены на учителя проходили в Воронеже, куда я и отправился самостоятельно. Плевые, должен сказать, экзамены оказались. В особенности если учесть, что отец прекрасно представлял, какие будут на них вопросы, и натаскал меня отлично.
Я блестяще справился с устными и письменными экзаменами, сносно дал пробные уроки, что тоже было частью испытания, и получил свидетельство на звание учителя приходской школы. Мне было даже удивительно, как легко и просто все прошло.
Чем еще знаменательна оказалась та поездка в Воронеж, так это тем, что тогда я впервые увидел живого писателя. Точнее — поэта.
Обретался в ту пору в Воронеже стихотворец Иван Никитин. Было ему тогда уже тридцать лет, но первые его стихи только-только появились в печати — в воронежских, а потом в столичных изданиях. Несколько поздний дебют для поэта, но более чем успешный. Критики по силе дарования сравнивали его с Кольцовым, а обыкновенные читатели ни с кем не сравнивали, а просто полюбили его бесхитростные, искренние стихи.
Все это рассказал мне семинарист, у которого я квартировал и с которым сдружился. Говорил он о Никитине с чувством гордости, поскольку тот был воронежской достопримечательностью. Признаюсь как на духу, я испытал к незнакомому мне тогда Никитину зависть, слыша, какое восхищение сквозило в содержании и интонациях речей моего приятеля. За давностью лет точно сказать уже невозможно, но смею предположить, что именно в тот момент я стал мечтать о карьере литератора, чтобы и меня увенчали лаврами поклонники.
Впрочем, выяснилось, что Никитин — не профессиональный литератор, а пишет, как говорят в таких случаях, по велению души. Основное же его занятие — содержатель постоялого двора. Да-да, как моя бабушка!
Семинарист, казалось, поставил перед собой задачу — показать мне Никитина во что бы то ни стало. Несколько раз за то короткое время, что пробыл я в Воронеже, он водил меня к никитинскому постоялому двору, но всякий раз Ивана Саввича не было на месте. Из-за этих неудач друг мой приуныл, его как будто снедало ощущение вины передо мной. Я его утешал, говоря, что ничего, мол, страшного, когда-нибудь буду я еще в Воронеже. Но семинарист возражал:
— Нет, это такой человек, такой человек, ты должен его увидеть! Может, записку ему оставим? Или сами останемся да подождем?
— Да ты вообще хорошо ли его знаешь, чтобы ему надоедать?
— Нет, не знаю вовсе. Просто видел его как-то на улице.
— И только? Пойдем-ка тогда домой!
К радости моего товарища, в последний день перед моим отъездом восвояси в Валуйки произошла счастливая случайность. Нам все-таки встретился Никитин — не на постоялом дворе, куда мы уже отчаялись ходить, а на главной городской улице — Большой Дворянской.
Когда мы совершали по ней прощальный для меня променад, семинарист вдруг толкнул меня в бок.
— Да вот же стоит, что-то в витрине разглядывает.
Приятель обратил мое внимание на молодого еще человека, который действительно что-то высматривал в витрине магазина. Этот человек, в шинели и картузе, и был Никитин.
Мы встали в отдалении и долго глядели на него. Он — на витрину, мы — на него. Вся решимость семинариста, так жаждавшего познакомить меня с Никитиным, разом куда-то улетучилась.
— Ну, что же ты? — прошептал я ему. — Давай подойдем?
Тот покачал головой.
— Иди, пожалуй, сам. Я тут подожду.
Делать нечего. Изображая всем своим видом развязность, я приблизился к поэту и завел разговор.
— Вы господин Никитин?
Он посмотрел на меня тяжелым, неприязненным взглядом. Меня это, однако, не смутило: со слов семинариста я уже знал, что Никитин угрюм и необщителен.
— Так это вы? — повторил я.
— Да, — коротко ответил он.
— Так это вы написали стихотворение «Русь»: «Под большим шатром голубых небес — вижу — даль степей зеленеется. И на гранях их, выше темных туч, цепи гор стоят великанами».
Я прочитал все это довольно длинное стихотворение наизусть. Никитин выслушал меня не перебивая; лицо его оставалось совершенно невозмутимым. Когда я закончил, он кивнул:
— А вот это: «Поутру вчера дождь в стекла окон стучал; над землею туман облаками вставал…»
И снова продекламировал до конца.
Я воодушевился и прочитал ему еще несколько его же стихотворений — я поневоле запомнил их, ибо мне ими успел надоесть мой друг-семинарист.
Никитин все слушал и слушал, и никак невозможно было понять, что у него внутри: досада ли, что незнакомый юнец пристает к нему на улице, или же ликование, что его поэзия нашла своего ценителя в лице этого самого юнца.
Когда запас моей памяти иссяк, я умолк и не знал, что сказать. Никитин тоже долго молчал и о чем-то размышлял. А потом сказал:
— Все-таки скверные у меня стихи.
Приподнял картуз в знак прощания и двинулся прочь.
Я стоял опешив. Странный он все-таки, этот Никитин…
— О чем вы так долго разговаривали? — Это мой приятель подошел и спросил.
— О том, о сем, — ответил я.
— Он меня расспрашивал об экзаменах на учителя.
Правду я почему-то не сказал.
Что я все-таки вынес из недолгого и, прямо говоря, малосодержательного общения с Никитиным, так это следующее: если хочешь быть литератором, будь готов к неудовлетворенности своими произведениями. Вон Никитин о своих замечательных стихах отозвался как о скверных, когда послушал их из чужих уст. Но вместе с тем, эта самая неудовлетворенность не мешала ему сочинять дальше, до самой кончины.
А умер он в нестаром еще возрасте, через семь лет от нашей встречи. На двадцатую годовщину его смерти я написал небольшой мемуар о знакомстве с ним. Должен признаться, я там приврал и переиначил. Я добавил, что мы-де с Никитиным пили чай в лучшем трактире Воронежа, куда он пригласил меня после разговора на улице. Еще я приплел, что он красиво говорил о большом и трудном призвании быть учителем и хвалил меня за выбор именно этого пути и что на прощание подарил мне черновик одного своего стихотворения. В общем, я малость приукрасил. А иначе, без всех этих присочиненных подробностей, не запродать очерк ни в один журнал — так решил я, уже прекрасно зная, чего хотят издатели и чего жаждет публика.
До этого, однако же, было еще далеко. А пока меня ждали годы учительства. В придуманной мной для того же очерка-воспоминания беседе за чаем я якобы сказал на этот счет Никитину: «Трудись, трудись, а впереди никакой карьеры… Всякий писец надеется быть столоначальником, секретарем, советником, а учитель…»
На деле я этого не говорил, но вполне мог сказать. Перед глазами был пример моего отца, и я отдавал себе отчет, что и меня ждет такая же скромная и незавидная участь. Каждый день, каждый месяц, каждый год одно и то же без малейшей надежды на улучшение положения, будь то повышение жалованья или продвижение по службе, — вот какое существование предстояло мне влачить.
Поэтому в Павловск, уездный город Воронежской губернии, где приискалось мне место учителя русского языка, уехал я, распрощавшись с родителями, с тяжелым сердцем. А впрочем, юность, с ее жизнелюбием, делала свое дело, тучи в душе моей иногда рассеивались, и тогда я начинал верить в свою большую будущность, в предназначение учительское, в то, что я принесу пользу Отечеству на ниве просвещения народного. Некрасов, с которым судьба меня тоже потом свела, еще не написал тогда свое стихотворение «Сеятелям», где была знаменитая строчка: «Сейте разумное, доброе, вечное», но мысли мои шли, пожалуй, примерно в этом русле. Буду, дескать, сеять знания, не глядя на малый достаток!
В целом же все вышло у меня, как говорится, серединка на половинку. Существование свое в должности учителя я не назвал бы жалким, были в нем и положительные стороны, так что слово «влачить» все же к нему приемлемо мало. Но и помыслы о великом предназначении вдребезги разбились, столкнувшись с действительностью.
Павловск оказался довольно сносным городом. Небольшой, всего четыре тысячи жителей, но с чистыми ровными улицами, милым общественным садом, большой речной пристанью и несколькими учебными заведениями. В одно из них — уездное училище — я и определился.
Сносный-то сносный, но мне было в Павловске невообразимо скучно. Сеять знания в душах таких обормотов, какими оказались мои ученики, было, как по мне, занятием неблагодарным. От сих до сих, по учебнику и хрестоматии, через зубрежку и долбежку — вот все, что я мог им предложить по причине их лености и нелюбознательности.
Поначалу, правда, я пытался зажечь их сердца, преподавал с жаром и вдохновением, но они не воспринимали меня всерьез, в чем, наверно, был повинен мой возраст: я был ненамного взрослее учеников, и самое большее кого они во мне могли видеть, это старшего товарища. А может, жара и вдохновения во мне недостало — этого я тоже отрицать не стану. Так или иначе, а вскорости я понял, что наткнулся на стену и что пробить ее не в силе.
Сослуживцы-учителя с усмешкой наблюдали за моим первоначальным рвением. «Молодо — зелено», — иронически говорили они. Когда же мой энтузиазм сошел на нет, они отнеслись к этому как к само собой разумеющемуся. Как к неизбежному. Все они на первых порах были такими же, как я, и все по прошествии недолгого времени погрузились в трясину под названием обыденность.
Чуть побарахтавшись, заскучал и я. Скучая вел я уроки, скучая коротал свободные часы после них. Гулял в общественном саду, прохаживался по пристани — Павловск стоит на реке Дон — и ждал, когда уже закончится очередной день и начнется новый. Но новый день тоже ничего не приносил за исключением все той же скуки.
Единственное отдохновение от нее я находил, как и прежде, в чтении книг. Их я выписывал почтой по мере материальной возможности. Увы, скудное жалованье сильно меня в этом ограничивало, поэтому я одалживал книги, как у друзей-гимназистов когда-то, у сослуживцев, только уже, конечно, не за булочки, а просто так. Но их личные библиотеки были мизерны, и скоро я исчерпал этот источник. Тогда я принялся многажды перечитывать все то, что имелось на моих скромных полках.
Особенно часто попадали мне в руки «Бедные люди» Достоевского. Я чуть ли не наизусть запомнил эту книжицу, а мое первоначальное, не очень-то высокое мнение о ней стало намного лучше. Несмотря на свой малый размер, она была мне великим утешением. Во-первых, страдания главного героя, несуразного Макара Девушкина, говорили, что кому-то бывает много хуже, чем мне. А во-вторых, на этом же, то есть на том, что кому-то бывает много хуже, настаивала судьба самого автора книги. Я вспоминал, что Достоевский не в тепло натопленном классе преподает урок, а в каторге гремит кандалами. И это не книжный вымысел, как беды того же Девушкина, а действительность! «Не ной! — увещевал я сам себя. — Другим вон как плохо, ты в сравнении с ними еще в терпимом положении!»
А еще одним утешителем для меня стал… зеленый змий. Именно в пору учительства я сперва подружился с ним, а затем попал под его необоримую власть. Увы, и посейчас он распоряжается мной как рабом, и я не вижу, что может быть иначе!
Начиналось же все вполне прилично и даже весело. Сослуживцы мои выпивали все без исключения, и холостые, и семейные. Дружеские и не очень дружеские попойки были учительской традицией Павловска. Такая практика отдохновения от трудов праведных считалась привычной и даже необходимой частью бытия. И естественно, мои старшие товарищи вовлекли меня в сие занятие, а я с удовольствием в него вовлекся. Хмель помогал развеять уныние, под его воздействием груз обыденности не так сильно давил на душу. В общем, пристрастился я. Отсюда и пошел мой, если называть вещи своими именами, алкоголизм. Но это только потом, со временем, он развился до губительных размеров — губительных и для материального благополучия, и для здоровья моего, — а пока возлияния Бахусу стали для меня отдушиной.
Более того. Благодаря зелену вину наладились мои отношения с противоположным полом. Прежде я с женщинами был очень робок: общаясь с барышнями, бледнел как бумага и слова произнести не мог без кряхтенья и заиканья. Алкоголь же развязывал мне язык, избавлял от чрезмерной скромности, свойственной всякому молодому человеку, только вступающему в жизнь, и вообще, употребив немного внутрь горячительного напитка, я чувствовал себя ловеласом, донжуаном и казановой одновременно. Откуда-то появлялись во мне обаяние, остроумие, сообщительность, развязность, и я замечал, что нравлюсь женщинам. Само собой разумеется, я применял это к своей выгоде. Не могу удержаться от неумного каламбура: я пользовался успехом у женщин и пользовался этим.
А одна из павловских дам и вовсе влюбилась в меня. Несмотря на то, что была она на несколько лет старше меня, я отметил ее привлекательность, а при ближайшем знакомстве и богатства ее души. Про другое богатство я речи не веду, поскольку она, как и я, была из семьи необеспеченной. Соответственно, и приданого за ней никакого не имелось. Но меня это не волновало нисколько. Я полюбил ее и женился на ней.
К удивлению моему и неожиданности, жизнь семейная оказалась тем же болотом. После первых счастливых дней, справедливо именующихся медовым месяцем за их сладость, опять меня поглотила скука и рутина. А моей душе, моему разуму требовалось не скучное и не рутинное занятие, а какая-то, с позволения сказать, высшая цель. Воображаю, как напыщенно выглядит это словосочетание: «высшая цель», но надо сделать скидку на то, что я был тогда молод и мыслил именно такими категориями. Да и время, если вспомнить, какое было! Реформы, манифест об отмене крепостного права! Такие преобразования в стране, а ты сиди в своем болоте.
Не скажу, что смысл, но какую-то ценность, какую-то краску обрела моя жизнь для меня на восьмом или девятом году пребывания — или, если продолжать говорить своими словами, прозябания — в Павловске. Нет, из этого болота я не выбрался, зато начал «квакать». Я имею в виду: начал выступать в губернской печати.
Помню, в Павловске вдобавок к уже имеющимся учебным заведениям открылось еще одно — женская школа. Необходимо было составить статью об этом событии, с тем чтобы отправить ее в «Воронежские губернские ведомости» для публикации. Никто в городе не хотел этим заниматься, и поэтому поручили мне.
— Вы, Шкляревский, знаток словесности, кому как не вам! — промолвил смотритель училища.
Я долго отнекивался, потому как считал это бесполезной тратой времени, выходящей к тому же за рамки моих должностных обязанностей. Но потом подумал: а что есть не бесполезная трата времени? Пьянство? Скандалы с женой, которые все учащались и ужесточались?
Ладно, напишу, сказал я всем — и самому себе в первую очередь. Надо признать, что, непомерно много читая, сочинять что-либо свое я прежде не брался, не то что повести и романы, но даже и статьи для газет. Столько много на свете писателей и журналистов, думал я, столько они пишут и издают, куда еще и мне! Со свиным-то рылом да в калашный ряд!
Но тут во мне взыграло ретивое. Неужто я неспособен даже на этакую мелочь? Неужто я только и могу, что гнить в болоте, не шевелясь и не квакая? В общем, сел да написал, и ничего сложного в том, чтобы приставлять сначала в уме, а затем на бумаге одно слово к другому, не оказалось.
А когда в «Ведомостях» вышла моя «Корреспонденция из Павловска», я и вовсе сделался счастлив. Пусть была она сильно урезана и без подписи, однако же это меня никоим образом не смутило. Смешно сказать, но благодаря напечатанию этой короткой заметки я почувствовал собственную значимость. Как будто свежего воздуха вдохнул полной грудью.
Само собой, после этого я стал регулярным автором «Воронежских ведомостей». Мои заметки о павловской общественной жизни часто появлялись на их страницах. Хотя не так много событий происходило в городе, я искал и находил о чем написать. Образование, торговля, судоходство, даже бахчеводство (Павловск издавна славится своими арбузами) — ничто не уходило от моего внимания. Словом, я вошел во вкус!
То постоянство, с каким поставлял я статьи в «Воронежские губернские ведомости», обратило на себя внимание редактора их неофициальной части Михаила Де-Пуле. Уж не знаю, как он определил во мне талант по моим сухим коротким корреспонденциям, но однажды от него пришло письмо, в котором он весьма лестно отзывался о моих литературных способностях и говорил, что я заслуживаю большего, нежели жизнь в захолустном Павловске. А в конце письма и вовсе предложил: «А переезжайте-ка в Воронеж! В Воронеже больше возможностей для применения ваших сил и усердия».
Письмо Де-Пуле меня порадовало и взбудоражило. Но все же я отвечал весьма сдержанно. Спасибо, конечно, Михаил Федорович, писал я, но срываться с места я остерегаюсь, поскольку беру в соображение, что я человек семейный. Возможности возможностями, но ведь нужно учитывать и неопределенность, которая за ними стоит. В Павловске я при учительской должности и, соответственно, при заработке, пусть и плохоньком, а что ждет меня в Воронеже? Вот если бы и там подыскать себе что-либо по части учительства…
В общем, я намекал, что жду от Де-Пуле содействия в устройстве моей судьбы в Воронеже, а уж тогда, дескать, разумеется, приеду. Я же знал, что он сам, помимо редакторства, был преподавателем и помощником инспектора в Воронежском кадетском корпусе, а значит, мог порадеть за меня. А что! Сам же пригласил, вот пускай и позаботится!
Де-Пуле, надо отдать ему должное, понял мой намек. При его участии мне нашлось место учителя в одной из воронежских гимназий. С превеликой радостью я покинул давно уже мне опостылевший Павловск.
(Кстати, отмечу мимоходом как любопытное: Де-Пуле был близким другом поэта Никитина, о встрече с которым я упоминал и который ко времени моего переезда в Воронеж уже давно скончался. Ничего факт знакомства Де-Пуле с Никитиным, а потом со мной не означает, кроме того, что это еще один довод в пользу утверждения о том, что мир тесен. Стоит ли удивляться, что через много лет я и с Достоевским свиделся! Удивительно лишь то, как пренебрежительно он ко мне отнесся.)
Несколько раньше Достоевский тоже переменил свою участь в лучшую сторону. Он отбыл свой срок каторги, а потом ссылки и вернулся в Петербург. Да и не только в Петербург, но и к литературной работе. Во-первых, он собственный журнал начал издавать на пару с братом. А во-вторых, были опубликованы его «Записки из мертвого дома», живописующие ужасы сибирской острожной жизни, которых он и насмотрелся, и натерпелся.
Я с интересом прочел сие произведение и порадовался за его автора, мысленно поздравил его с тем, что он не сгинул в каторге, как предрекал мне книгопродавец, сбывший мне том «Бедных людей». Кстати, «Мертвый дом» показался мне куда сильнее по таланту написания, нежели «Бедные люди». Мастерство Достоевского выросло многократно, и благодаря этому его дарование было теперь неоспоримо. «Это большой писатель!» — поняла читающая публика, и я в том числе. Увы, я не знал тогда, что он еще и большой лицемер. За человеколюбца себя выдает, о слезинке замученного младенца ахает, а сам к людям как к собакам.