капитанский час что это
Капитанский час
Обычно я приезжаю в свою деревню в конце лета, подгадываю аккурат к открытию осенней охоты. Лучшее время для встречи друзей. Они все местные, деревенские, и поэтому всё знают и друг о друге, и обо всей деревне. Но стоит подвернуться приезжему и всё что произошло за время отсутствия враз выплёскивается на его голову.
На природе в узком кругу знакомых лиц, да под горячительное, каждый пытается рассказать самое интересное и смешное на его взгляд. И понеслось… Пошла плясать губерния. Периферия одним словом.
Когда «Кэп» начинает очередной рассказ, с помощью «богатого русского языка» – это уже хохма. Молодым холостяком любил «Кэп» ходить в кино в местный клуб. А у него была одна дурацкая привычка, когда смешное показывали все смеялись как нормальные люди, кто ха-ха-ха, кто ги-ги, кто хрюкал, а «Капитан» во всю мощь громогласно выдыхал своё знаменитое «Ха-а!». При чём звучало это «Ха», когда другим было уже не смешно, как правило, в полной тишине. Наведывавшийся во время сеанса в поисках хулиганов, старый участковый Заплаткин первым и единственным выводил из зала «Капитана», оглушавшим своим «Ха-а» два ряда зрителей впереди и один сзади.
Ростом Никодима бог не обидел, и в плечах косая сажень. А характером таких людей Боженька, как правило, награждает мягким и покладистым. Как человек неунывающий «капитан» легко переносил невзгоды и разочарования, случавшиеся с ним регулярно. При всей весёлости и лёгкости нрава, Никодим обладал большим запасом жизненных сил и терпения. Видимо сочетание этих качеств и позволяло ему легко идти по жизни.
А жизнь его помотала по матушке России. Во Владике даже был женат, сыновей родил – но как-то быстро надоел мягкий приморский климат, заскучала сибирская душа по ветру степному, по морозам с буранами. Человек без родины – что без крыльев птица.
То ли дело у нас – и колки, и зайцы, снегу по пояс. А там, ну ничего этого нет – Приморье одним словом.
У всех местных одна рыбалка на уме, в основном морская. Даже рыба и та у них не нормальная. У всех белая, а у них красная. Вот щуку на жерлицу подсечь – это да…
Никакая работа не приносила ему ни радости, ни разнообразия в жизненный уклад. Всё шло своим чередом, так себе – ни шатко, ни валко. «Кэп» как бы отбывал трудовую повинность, все должны трудиться – рано вставать, поздно ложиться, добывая хлеб насущный, ну и он тоже.
Всё для Никодима было как бы второстепенно, не самое главное и интересное. Самым главным было чувство внутренней свободы. Это чувство находило свой выход в скитаниях по жизни за лучшей долей, а главным образом в единении с Природой!
Богата земля алтайская чудаками. Много у нас мужичков с присущей только им одним чудинкой, благодаря которой у них на всё своё понятие и рассуждение.
Нашему «Кэпу» угораздило родиться охотником до мозга костей. В любую погоду, слякотной осенью или морозной зимой, в поле или в лесу – не имело значения где и когда, главное быть на охоте, дышать волюшкой вольной.
Вот когда душа отдыхала в умиротворении под чистую музыку первозданных звуков. Мысли становились чёткими и ясными, как божий день. Страсти и эмоции рвались наружу – хотелось петь и кричать.
Чем бы в жизни он не занимался, голова его была забита одними мыслями: об охоте, и обо всём, что было связано с ней или как-то её касалось. Был он в этом похож на большую породистую охотничью собаку, которой приходилось сторожить хозяйский двор. Стоило этой собаке почуять едва уловимый запах пороха, или волнующий аромат дичи, как она вытянувшись в струнку по ветру и жадно ловя трепещущими ноздрями такие знакомые запахи, замирала в стойке. Так и «Капитан» услышав одно только слово «охота» или к примеру «кряковая пошла’, и не находил себе места. Все дела на потом, срочно нужно было бежать к Иванычу, чтобы подбить того на поездку по озёрам и болотам в округе. Лучше заранее определиться где больше дичи кучкуется. Иваныч и сам был рад пробежаться по угодьям, но одному не интересно, а «Кэпа» звать чин не позволял, всё-таки сам капитан милиции. «Кэп» как мальчишка уговаривал Иваныча, который был моложе его лет на пятнадцать. А куда деваться – у Иваныча «УАЗ», а у нас? А у нас сломанный «лисапед» одна тысяча девятьсот лохматого года выпуска.
Последнее более менее постоянное место его работы было шофёром на «пимокатне». Районный КБО открыл в селе цех валяной обуви. У шофёра в деревне работы достаточно. И топливо в кочегарку вози, и шерсть по деревням собирай, и готовую продукцию по точкам развези, и так далее. Никодим был счастлив, постоянно в дороге, в пути. Особенно приятны были поездки по летним полевым дорогам, плавно огибавшим опушки густых колков.
Ближе к вечеру жара спадала и остывающая дорожная пыль не поднималась так высоко, а встречный упругий ветерок через форточку приятно бил в лицо.
Возвращаясь вечером из рейса, ему особенно нравилось любоваться красками закатного солнца.
В стороне от пыльной степной дороги, на страже покоя и тишины, раскинулась небольшая группа могучих древних ракит, на верхушках которых отсвечивают последние блики заходящего солнца.
Закат летнего солнца в степи представляет собой неописуемое зрелище.
Огромный золотистый шар медленно опускается к линии горизонта. Его косые лучи скользят по поверхности и уже не обжигают, как в полдень. Воздух заметно остывает, остывает и дорожная пыль, приятно лаская босые ноги, утопающие в ней по щиколотку, как в огромном куске плотного атласа, нежно прикасающегося к коже.
Плавно меняя свой цвет на оранжевый, солнце уже касается линии горизонта. Волнующую картину представляет собой сам заход светила за горизонт. Традиционно и неуклонно происходящее в урочный час действо, завораживает своим величием и красотой.
Любят провожать солнышко и зверь, и птица. Замерев будто каменная статуэтка, суслик-абориген степи, не шелохнувшись медитирует на заходящее светило.
Птицы – кто пониже, кто повыше как во;роны, рассевшись на ветвях и вершинах, безмолвно любуются этим ежевечерним чудом.
Они, братья наши меньшие, тоже имеют душу. В прошлой жизни они могли быть человеками – кому как бог на душу положил. И всей своей маленькой душой, трепетно внимают они Вселенскому чуду, боготворя всё сущее на Земле.
Меняя на глазах яркие цвета, как бы переливающиеся из одного в другой, светило медленно, но верно опускается за горизонт. Оранжевая краска переливается в багровую, малиновая заря заливает небосвод. Мгла легкой поволокой затягивает горизонт. Вот уже половина багряного диска прощается с остающимися на покой окрестностями, ещё чуть-чуть, и только светлый купол неба на западе, и последние блики лучей указывают направление дальнейшего пути милого солнышка, совершающего свой безостановочный бег во Вселенной.
В вечернем воздухе разлита звенящая тишина, наполненная сонной негой. Плотная мгла сгущается еще более с заходом солнца, резко переходя в ночную тьму. Всё – день закончился, первые звезды зажигаются в ночи.
Под шум мотора хорошо думалось. Никодим, мурлыкая под нос любимую песню, вспоминал былое. Бороздя степными дорогами по просторам района, Никодим узнавал знакомые с юных лет места – выпаса, колки и поля, на которых прошло голодное послевоенное детство.Подростком пришёл он в МТС прицепщиком на комбайн. Во время целинной уборки сутками глотал пыль на соломокопнителе, и куда только судьба не забрасывала его, ничего милее родных мест он так и не нашёл. Где родился – там и пригодился. И вновь как наяву предстал в памяти один случай, который самому казался каким-то сном.
В канун празднования очередной Октябрьской годовщины, в местном клубе был организован концерт силами рабочей молодёжи. Читали стихи, пели песни под баян. «Капитану» шёл в ту пору уже 45 год. Вечером в гараже раздавили портвешка на троих, кровь взыграла, захотелось старому холостяку не только пищи, но и зрелищ, он и пошёл на концерт. Видимо общее приподнятое настроение и вино сделали своё дело. До этого никогда никто не слышал, чтобы он где-то пел или плясал. В разгар праздника Никодим резко встал со своего места и быстро пройдя вдоль стены, взбежал на сцену. Подойдя к молоденькой конферансье что-то шепнул на ухо и повернувшись лицом к ярко освещенному залу, на миг оцепенел будто в холодный омут нырнул. Но это длилось один миг.
Он сосредоточенно и напряжённо взглянул в зал и вдруг увидел в середине этого зала такое знакомое и близкое лицо Таньки учётчицы, которая очень нравилась ему, но в обыденной обстановке он стеснялся даже взглянуть в её строну. Ведущая объявила номер- любимую песню Никодима «Есть по Чуйскому тракту дорога». Сейчас он твёрдо знал для кого и для чего он споёт эту песню. При первых же звуках его голоса Татьяна инстинктивно подалась ему навстречу всем существом. Они оба не видели и не слышали ничего вокруг, только глаза друг друга, говорящие о многом. «Капитан» запел, может быть это было первый раз в жизни, но он запел всей душой, всем сердцем.
Капитанский час Льва Князева
Он считает, что в жизни каждого человека должен быть свой капитанский час. Потому что иногда нужно принять единственно верное решение, от которого может зависеть многое, быть может, сама судьба и его, и других людей. В его романе “Капитанский час” герой в 11-балльный шторм швартуется к гибнущему судну, противореча всем правилам морской практики. Решается, идет на риск и спасает людей. Между прочим, история не вымышленная – так поступил когда-то капитан Вадим Крицкий.
Он считает, что в жизни каждого человека должен быть свой капитанский час. Потому что иногда нужно принять единственно верное решение, от которого может зависеть многое, быть может, сама судьба и его, и других людей. В его романе “Капитанский час” герой в 11-балльный шторм швартуется к гибнущему судну, противореча всем правилам морской практики. Решается, идет на риск и спасает людей. Между прочим, история не вымышленная – так поступил когда-то капитан Вадим Крицкий.
— Только не называйте меня писателем. В России, где есть Толстой, Достоевский, Шолохов, это кощунство. Все равно что сравниться с Богом. Я – литератор.
— Но даже коллеги по цеху называют вас писателем.
— Вообще-то творческий народ редко хвалит друг друга. Это еще Гаршин заметил, ведь каждый мнит себя первым. Недаром Наполеон в свое время сказал: “Я буду лучше руководить ротой диких гайдуков, чем театральной труппой”. Хотя, должен признаться, я был счастлив и горд, когда писателем назвал меня Виктор Астафьев. В начале 80-х он с женой приезжал к нам в гости. Это совершенно необыкновенный человек и рассказчик. За ним можно ходить с магнитофоном, записывать его истории, а потом просто резать пленку и продавать. В нашей писательской организации его спросили: “Как бы вы повели себя, увидев вдруг Чехова?”. “Я бы вытянулся в струнку и молчал до тех пор, пока он не скажет: “Говори, Витя”. Такое же трепетное уважение вызывает у меня Астафьев. Вот кто писатель. А я не писатель в высоком, чеховском, русском смысле слова. Просто прожил долгую, интересную жизнь, взлетал и падал, били и бил, любил и был любимым. И обо всем написал от всего сердца. Это и трогает людей. На одно лишь издание “Морского протеста” получил четыре тысячи писем. Значит, ничего, неплохо…
— По книгам я представляла вас более уверенным в себе человеком, может быть, даже самоуверенным.
— С таким жизненным опытом только и остается, что в писатели податься.
— Я свою первую повесть в 50-м написал, когда курсантом ДВВИМУ был. Женился, деньги нужны, а тут конкурс объявили. Первую премию получил, думал, рублей 50 дадут. Но вручили стопку книг. Сейчас-то я этим очень доволен – книги остались, а деньги бы растратил.
— Вы книгам всю жизнь посвятили, а страна наша перестала быть самой читающей в мире. Обидно?
— Интересно, Львом вас в честь Толстого назвали?
— Нет, в честь известного революционного деятеля. Хорошо хоть не Карлом нарекли. Родители свято верили в коммунизм. И детей рожали с верой в светлое будущее. Но все, что начинали революционеры, обязательно заканчивалось “временными трудностями”. Вот и мой самый младший брат умер во время голода, потому что после коллективизации есть было нечего. Родители долгие годы думали, что вот-вот все наладится. Как, впрочем, и мы надеемся сегодня. А потом отец в тюрьме оказался как немецкий шпион. Через год его реабилитировали. И знаете что? Он опять вступил в партию. Мой бедный талантливый папа – крестьянин, знавший французский, преподававший в школе физику, математику и немецкий язык… Уже перед смертью мама мне сказала: “Все, что я говорила о партии, забудь. Все – ложь”. А ведь оба искренне, по зову сердца в партию вступали.
— Вы так негативно настроены по отношению к нашему прошлому?
— Потому что, начиная с 17-го года, к власти пришли умелые р-р-революционеры, но ничтожные хозяева. В семье нас воспитывали в безоговорочном уважении к Ленину. Если что-то в стране происходит не так – это искажают его учение, а он всегда прав. Уже зрелым человеком в год 70-летия революции я приехал в город Мобил штата Алабама к другу писателю Джею Хиггинботаму. Помню, говорил ему: “Джей, всем, что имею я, мои родные, мой народ, мы обязаны Ленину”. И Джей, очень лояльно относившийся к Советскому Союзу, согласно кивал: “Да, да, да…” Но вот открылся некий занавес, опубликовали материалы, неизвестные раньше. О том, как жили и работали наши вожди. О подавлении крестьянских восстаний, расстрелах заложников, подробностях личной жизни великого вождя. И я, скажу прямо, крепко задумался. Такой ли он, Ленин, на какого мы молились в своей семье? Конечно, Сталин погубил много людей, но его можно уважать хотя бы за то, что сумел сплотить народ и с его именем мы выиграли страшную войну. А потом опять все испортили. Нам показали, что можно жить, плюя на совесть и на законы. В русском человеке долгие годы давили чувство собственного достоинства, самоуважение. Теперь плоды в Чечне пожинаем. Пока сами себя не научимся уважать, нас там будут бить.
— Да у нас уже даже младенцы стариков не уважают. Может, это наша вина, родителей?
— Кстати, о милосердии…
— Однажды мне пришлось ударить человека, напавшего на меня, он упал на колени. Мне этого было достаточно – мое мужское начало было удовлетворено. Теперешняя же молодежь упавшего может еще и ногами пинать. Это страшно. Но в этом есть вина писателей и газетчиков. Писать надо так, чтобы человек заплакал, чтобы ему стыдно стало, чтобы за сердце схватился. От этого только польза будет.
— Так написать не каждый способен.
— Согласен. Вот моя мама в 80 лет книгу о своей жизни написала и дала мне “на рецензию”. Я понял, что никогда так не смогу. Просто, а за сердце берет. Пообещал, что когда-нибудь напечатаю ее произведение. Пока только один экземпляр сделал, но хочу на исходе жизни слово сдержать – выпущу тиражом хотя бы в сотню экземпляров, с фотографиями.
— Особенно один случай, который так и остался занозой в сердце. Кто интересуется, может прочитать мой рассказ “Сынок”, переведенный, кстати, в Америке и во Франции.
— Родители воспитывали вас атеистом?
— Став коммунистами, они, конечно же, отреклись от Бога. Нашим правителям вера была не нужна, понимали, что этот фундамент надо из-под народа выбить, чтобы им легче было управлять. К счастью, бабушка меня втайне окрестила. Поначалу, будучи добрым сыном, и я был атеистом. С сектантами боролся. Теща, умная женщина, сказала тогда, что я правильно поступаю – надо бороться с теми, кто искажает веру. Однако человек должен во что-то верить. Мне трудно поверить безоговорочно, но я вспоминаю величайших людей, которые жили с Богом в душе. А используя все свои знания в точных науках, я не могу найти ответ на вопрос, чем же так плотно заполнен космос? Мы многого не знаем, но иногда я вижу, что Господь себя проявляет. Только слишком мы слабы, чтобы понять его.
— Есть. У меня она обнаженная. Оттого и болит.
— Тем не менее вы счастливый человек в творчестве и, похоже, в личной жизни. По нынешним временам трое детей – семья многодетная. Больше всего, наверное, сыном гордитесь? Ведь по вашим стопам пошел – писателем стал.
— И горжусь, и люблю всех одинаково. Старшую дочь – потому что она первая, младшую – как всех самых маленьких в семье, сына же – потому что сын. За него, правда, и переживаю особенно – нелегкую дорогу выбрал.
— Как единственную. Мы ведь уже 52-й год вместе.
— А без нее жизнь невозможна.
“О прошлом Николай Кузьмич рассказывал редко. Разве когда тяпнет стопочку, растрогается, и встанут в памяти такие недавние и так безвозвратно ушедшие дни. Что там тридцать-тридцать пять прошлых лет, если он и сейчас будто видит перед собой нескончаемые гряды белых от пены волн, грозно надвигающихся на их коробку, и слышит посвист шторма в антеннах над мостиком…”
Из рассказа “Дочь атамана”
“Только по папиным и маминым рассказам знали дети, какая есть на свете великая страна – святая Русь, родина папы, мамы, бабушек и дедушек. В том заветном краю густая тайга, полная богатств земля и добрый, христолюбивый народ, который однажды разделился на красных и белых, уничтожил в братоубийственной схватке лучших своих сыновей и дочерей, уменьшился в числе, исподличал в битвах и перестал верить в Бога. И теперь только Бог знает, вернет ли он России прежнюю силу и красоту”.
Из очерка “Трезвый город Солт-Лейк-Сити”
Автор: Галина КУШНАРЕВА, Василий ФЕДОРЧЕНКО (фото), «Владивосток»
Капитанский час что это
Твой капитанский час
Роман «Морской протест», повесть «Капитанский час»
Роман Льва Князева «Морской протест» был опубликован в журнале «Дальний Восток» в 1979 году, затем в 1982 году выходил отдельной книгой в столичном издательстве «Современник», а в 1984 году был издан «Роман-газетой»[237]. Это не первое обращение писателя-приморца к морской теме. Повести «Зачем ты здесь?», «Поворот на шестнадцать румбов», «Последняя капля» еще ранее определили интерес к нравственной проблематике, связанной с трудом и бытом моряков. Уже после «Морского протеста» была написана и напечатана в журнале «Наш современник»[238] повесть «Капитанский час», главная проблема которой — мужество в принятии собственного решения.
Если в своих ранних повестях автор был в целом локален, не выходил за круг нравственных проблем отдельного коллектива, хотя и стремился сделать нравственную проблематику значительной, то в романе «Морской протест» он расширяет масштабы изображаемого, стремится осмыслить жизнь современного моряка в его главных ипостасях.
Роман рассказал нам об одном рейсе советского торгового судна «Демьян Бедный», осуществляющего контейнерные перевозки на международной линии. Рассказал о жизни моряков, о встречах с людьми другого социального берега, о душевных волнениях, печалях и радостях, заботах и тревогах. В центре романа — образ капитана дальнего плавания Николая Васильевича Анисимова. Он больше других интересует автора, в его душе отзываются все тревожные импульсы времени. Рейс, который он сейчас совершает, по напряженности похож на многие рейсы. Были, конечно, такие рейсы и раньше. Но все-таки необходимо помнить, что это не обычный рейс: после длительного плавания экипаж «Демьяна Бедного» должен сразу выйти в дополнительный рейс. И выходит. Так требует сама жизнь: надо удержать международную линию до прихода наших контейнеров. «Как-то не по науке получается: обещали перестой», — говорит Ваня Назаров капитану Анисимову. «Жизнь не всегда по науке, Иван Сергеевич, — сказал капитан. — Есть необходимость поддержать эту линию, в противном случае господа капиталисты заявят о нашей неспособности обеспечить свои обязательства. Не вам рассказывать, товарищи, как важны наши рейсы для разрядки международной напряженности…»[239]. В этих словах капитана, в его обращении к молодому матросу по имени и отчеству не только попытка односложно объяснить проблемы, но и желание подбодрить его.
Напряженность в рейсе у капитана Анисимова троекратно возрастает: там, на берегу, в его личной жизни произошла драма. У него появился явный повод думать о неверности жены. Остается на берегу в состоянии душевного потрясения его жена Вера Клементьевна. Так уж случилось, что в их взаимоотношениях образовался зазор, и кажется, что семья не выдержит испытания, разрушится.
В этом рейсе капитан Анисимов будет работать, как и в других, начиная с тех, еще военных рейсов, которые вспомнятся ему. Он не раз присмотрит за тем, чтоб судно грузилось вовремя, чтобы контейнеры крепились надежно; он ощущает неблагополучность и даже опасность в самоуверенном поведении штурмана Антона Казака, предотвращая аварию судна, давая тому урок на всю жизнь; он порадуется честности взгляда на жизнь, умелым и точным действиям молодого штурмана Алексея Батурина («не знаю, будет ли он писателем… но уж моряком-то станет»); он без промедления дает приказ о возвращении судна на обратный курс, когда узнает, что матрос Сергей Катиков оказался за бортом; он заявит морской протест, когда судно попадет в жесточайший шторм («Странно, что в эту минуту он не думал о Вере. Видимо, то, что было между ними, несравнимо с тем, что происходит сейчас с его судном…»); наконец, он потратит немало сил, воли и трезвой ясности ума в контактах с бизнесменами и дипломатами чужого мира. Все это — мир больших забот капитана Анисимова: «Казалось, кто-то невидимый переключил внутри него некий клапан, и родниковая вода веселой энергией влилась в душу, вытесняя муть береговой хандры». Надо сказать, что о мире этих «производственных» интересов говорится все-таки несколько односложно, очерково, что ли. Тут могла быть большая полнота, большая насыщенность конфликтностью, драматизмом. Вот, скажем, история спасения Сергея Катикова (как известно, она подсказана реальным случаем). Оказавшись за бортом, в теплых водах Южно-Китайского моря, он, по словам автора, не вскрикнул, а «очнувшись от дремоты», стал смотреть в небо: «В конце концов, вода за бортом такой же температуры, как в бассейне, — а не он ли мечтал еще вчера залезть в бассейн и не вылезать оттуда до прихода во Владивосток»[240]. А что за этим внешним спокойствием? Словом, хотелось бы и в самом описании этого эпизода подлинного драматизма, большей точности психологических деталей.
Капитан Анисимов размышляет о жизни со своим старым другом (когда-то были вместе курсантами) стармехом Вараксиным, человеком добрым, совестливым, прекрасным тружеником, но очень неудачливым в семейной жизни. И Вараксин, чувствуя разлад в душе Анисимова, как бы исповедуется перед ним. И в чем-то опираясь на свой горький опыт, учит Анисимова быть тоньше, чутче к чужой, а не только к своей боли, быть душевнее («а я-то думал, ты соображать будешь после того, как сам за угол зацепился… Николай Васильевич почувствовал, что краска бросилась ему в лицо»). Думается, что у читателя, как и у Вараксина, не раз возникнет ощущение, что Анисимову недостает этой чуткости, критической самооценки. Дорого даются уроки жизни. Например, как случилось, что после гибели «Диксона» он не вспомнил о Вале Решетовой, пока случайно не увидел ее на судне? Как ни был далек капитан Анисимов от дома, в мир его души входят заботы, которые выпадают на долю жены, дочери. Вот и попробуй отделить большой мир, мир дела, производственных интересов от мира дома, мира семейных интересов, переживаний. В утверждении этого единства долга и чувства, социального и интимного, личного и общественного — центральный лейтмотив романа. И объемности изображения Николая Васильевича Анисимова нельзя было добиться без показа душевных его переживаний: надо во всем разобраться, проверить надежность и прочность «креплений», на которых держится семья. К чести Анисимова, наделавшего в этой семейной истории немало необдуманного, импульсивного, он в конце концов смог разобраться во всем сам, преодолеть поспешное, мимолетное, эгоистичное. Он придет домой другим, капитан Анисимов, он поймет, что на свете у него нет ничего дороже, чем родные ему и самые близкие люди — жена и дочь… Нет дороже, чем родной берег, родной дом, родная земля. И потому в словах «морской протест» действительно есть нетерпимость ко всему безнравственному, цинично-подлому, что может ворваться в жизнь дома, семьи.
Нет, не заслонится от шторма капитан Анисимов, не войдет в тихую бухту его судно, ибо свое дело он соизмеряет с самыми большими делами предшественников и современников. И о силе любви, о человеческой верности размышляет капитан Анисимов. Ибо, так думает он, и не только он, кроме «всепоглощающего дела» думали о любви и его знаменитые предшественники, мечтали, ожидали, надеялись. «И приходил желанный час встречи, как придет он у меня!» Сентиментально? Возможно, кому-то и покажется, что это сентиментально, мне же кажется, несколько даже рационалистично сказано. Но и здесь капитан Анисимов верен себе, своему характеру. Душевная драма Анисимова не отодвинула в сторону показа жизни экипажа, хотя «крен» в эту «личную» сторону в чем-то наметился, и не во всем автор сумел его выровнять. Но такая у него была задача. И в обрисовке других судеб — упор на личное. Со знанием деталей морской жизни описывает автор дела и мысли старшего механика Вараксина, способного на подлинное товарищество, на героизм. Но вот счастья в любви нет до конца. Липнут к нему «натуры» расчетливые, завистливые, как и эта Марианна, которой поверил на этот раз и — обманулся… Мелькнет история молодоженов Вани Назарова и Наташи, прилетевшей к мужу из Новороссийска, — и читатель приобщится не только к молодой семье, но и к тем сложнейшим проблемам, с которыми встречается с первого шага семья моряка. Не принято говорить вслух… Но ведь это тоже «морской протест». И не все выдерживают испытания разлукой, и как много в решении этих проблем зависит от неравнодушия тех, кто остался на берегу… В дымке романтического тумана напишет автор эпизоды встречи капитана Анисимова с Валей Решетовой. Но прав Николай Васильевич Анисимов, что у каждого из них своя судьба. Неожиданно появится любовь у американки мисс Венди к молодому штурману Алексею Батурину. «Русские — замечательные и… и удивительные люди. Да, удивительные», — скажет она. Сатирически, подчас фельетонными штрихами обозначает автор потребительскую «философию» Людмилы — подруги Веры Клементьевны. Беззаботное потребительство оборачивается надломленностью души, несколько назидательно подчеркнутой автором («Счастливая ты, Верка… — лицо Людмилы дрогнуло, и слезы выступили на глазах»).
Не много ли любви? — спросит читатель. Нет, не много: ведь море матросское неотделимо от «моря житейского». А какое же море житейское без любовных бурь?
Теплоту несет и материнская тема. Есть в романе один эпизодический внешне, но ключевой образ — это образ Домны Семеновны — матери жены Анисимова. И дело не только в портретной пластичности этого образа, в его жизненности, достоверности (здесь автор тоже имел яркий прототип). Вслушайтесь в рассказ о любви матери к своему ребенку («сколь не люби ребенка, а як мать, все равно не сможешь»), или слова о трудной, нелегкой, но быстротечной жизни («в одну дверь вошла — в другую вышла»), — ведь здесь автор соприкоснулся с миром народной нравственности, где так ценится все прочное, настоящее, необходимое для человеческого счастья на земле. И как самая большая ценность — сила человеческой любви. И здесь автор дает нам простор для размышлений о любви в самом широком смысле этого слова…
Из испытаний «рабочим» и «житейским морем» герои романа «Морской протест» выходят не без явных утрат, но обновленными. Мир и дом капитана Анисимова сошлись в одном большом чувстве. «Никогда раньше не возвращался Николай Васильевич из рейса с таким всеохватывающим чувством любви к семье, дому, этому городу, существование которых обеспечивало смысл его работы и самой жизни. Как пароходу необходим причал, так и человеку — дом…»
И это занимает главное место в мире нравственных ценностей капитана Анисимова. Чувство дома делает его сильным, именно он в числе тех, кому предстоит осваивать новую линию. «Условия очень сложные, Николай Васильевич, поэтому выбор пал на вас, как на одного из самых надежных наших капитанов», — скажет ему начальник пароходства В.П. Бянкин (единственная реальная фамилия в романе). Об этой надежности как о самом главном в характере своих героев и сказал в своем романе «Морской протест» Л. Князев.
Коллектив «Демьяна Бедного» — интернационален. Здесь и русские (Анисимов, Батурин, Вараксин), и украинцы (Домна Семеновна), и татары (Амир Шамсутдинов), и люди других национальностей. Подчеркивая в своих героях то, что формируется в условиях жизни на Дальнем Востоке, в условиях морских плаваний и что подчас мы называем «дальневосточным характером», автор не замыкается в этом локально-региональном понятии и раскрывает в героях-дальневосточниках черты именно русского и — в чем-то советского характера. Это хочется подчеркнуть и потому, что понятие «дальневосточный характер» в некоторых работах литераторов и даже историков понимается чрезмерно расширительно. Не может понятие «дальневосточный характер» заменить понятие национального характера и понятие советского характера: ведь была какая-то общность, была. Характерно, что для американцев, оказавшихся на судне, все герои романа предстают как «русские люди». И им открывается в них нечто новое, противоречащее тем стереотипам, которые существовали да и сейчас существуют в Америке. «Мы с коллегой оказались неважными моряками. Но это не помешало нам узнать русских. До сих пор я знал о России только из книг. Откровенно говоря, мы с опаской садились на теплоход… А вот теперь счастливы сказать, что полюбили ваш экипаж», — скажет американец Тое Хюбнер, прощаясь с капитаном Анисимовым. И эти эпизоды взаимоотношений советских моряков с американскими пассажирами полемически опровергают доводы тех, кто там, на американских берегах объявляет новый поход против нашей страны, нашего образа жизни, нашего народа. «Красные идут» — ведь не для потехи вбивают в головы американцев этот стереотип отношения к русским. Вот он, главный «морской протест» — против ветра ненависти, ветра войны. Заметим, что проблема войны и мира, улучшения отношения между нашей страной и Америкой, где зародилась новая бредовая идея «звездной войны», проблема эта привлекала писателя и журналиста Льва Князева еще в очерковой книге «Корабли идут на Сан-Франциско». И тогда, когда писатель перевел на русский язык книгу американского писателя Джея Хигинботама «Скорый поезд „Россия“», книгу одного из тех американцев, который один из первых на сегодня понял, что русский народ — «это замечательный народ и что его намерения благородны».
Острые социально-психологические конфликты поставлены в повести Л. Князева «Капитанский час». Да, она вся «морская» тематически, строится на экстремальном событии: гибели судна, спасении людей, что невозможно без героизма, — и героизм налицо. На этом часто замыкались уста романистов, героическое как бы прикрывало собой драматическое и трагическое, «исследование» заменялось «воспеванием». В «Капитанском часе», можно сказать, воспет по-настоящему героический характер Грецкого. Воспета его морская душа — образ этот, образ морской души, пришел в нашу литературу еще от Константина Станюковича, в частности, его повести «Вокруг света на „Коршуне“», а затем от «Морской души» Леонида Соболева… Капитан Грецкий принимает решение: в штормовом море подойти к гибнущему судну, снять команду. И проводит блестяще эту операцию. Кстати, в жизни подобную операцию провел капитан Вадим Крицкий, ставший прототипом героя повести. Если говорить о главном в его характере, то эта внутренняя свобода, раскованность, способность к самостоятельным решениям. Когда-то Чехов писал о том, что он из себя выдавливает раба. Вот эта рабская психология мешает одним делать свой выбор, принять какое-либо самостоятельное решение, особенно в экстремальных случаях. Капитан Вадим Грецкий принимает такое решение, идя на риск: подлинно «морская душа».
Море поверяет человека беспредельно. Когда-то Александр Полежаев писал: «Я видел море, я измерил очами жадными его; Я силы духа моего Перед лицом его поверил». Перед ситуациями, созданными морем, океаном проверяют силы своего духа и герои «Капитанского часа», и «Последней книги», и других повестей и романов Л. Князева. Хотелось бы большей выверенности жизненной основы: тогда бы в повести «У врат блаженства» трагедия капитана Лапшина не была бы подтверждением официальной версии и автор не перевел бы все в вину капитану… Человек и стихия — тема трагическая, как это и было с гибелью «Индигирки». Хотелось бы большего захвата национальной стихии в характерах, тогда, думается, при обрисовке капитана Грецкого не пошел бы автор по пути романтизации его как последователя Флинта (в этом проявилось книжное влияние). Ведь герои произведений Князева плавают по морям, где до них ходили и знаменитые российские мореходы… Кстати, не случайно об этом размышляет герой «Морского протеста» капитан Анисимов.